Книга Катулла Веронского


I
Эту новую маленькую книгу,
Жесткою пемзою вытертую гладко,
Подарю я кому? -- Тебе, Корнелий!
Ты безделки мои считал за дело
В годы те, когда первым среди Римлян
Судьбы мира всего вместить решился
В три объемистых и ученых тома.
Получай же на память эту книжку,
Хороша ли, худа ль. И пусть богиня
Пережить не одно ей даст столетье.


II
Птенчик, радость моей подруги милой,
С кем играет она, на лоне держит,
Кончик пальца дает, когда попросит,
Побуждая его клевать смелее,
В час, когда красоте моей желанной
С чем-нибудь дорогим развлечься надо,
Чтобы немножко тоску свою рассеять,
А вернее -- свой пыл унять тяжелый, --
Если б так же я мог, с тобой играя,
Удрученной души смирить тревогу!


III
Плачьте, о Купидоны и Венеры,
Все на свете изысканные люди!
Птенчик умер моей подруги милой,
Птенчик, радость моей подруги милой,
Тот, что собственных глаз ей был дороже.
Был он меда нежней, свою хозяйку
Знал, как девушка мать родную знает,
Никогда не слетал с ее он лона,
Но, туда и сюда по ней порхая,
Лишь одной госпоже своей чирикал.
А теперь он идет дорогой темной,
По которой никто не возвращался.
Будь же проклят, о мрак проклятый Орка,
Поглощающий все, что сердцу мило, --
Ты воробушка милого похитил!..
О слепая судьба! О бедный птенчик!
Ты виновен, что у моей подруги
Покраснели от слез и вспухли глазки!


IV
А вот челнок, вы, иностранцы, видите,
Он говорит -- из кораблей наибыстрейшим был,
И все, что в море плавает из дерева,
Он превзошел и обогнал на веслах ли
Или летя на полотняном парусе.
Он говорит, с ним спорить не осмелятся
Ни Киклады, ни берег Адриатики
И Родос благородный, да и Фракия,
И Пропонтида, и волна Понтийская,
Где он -- теперь челнок -- а был на родине
Пышноволосым лесом Киторийских гор,
На том хребте, где кудри говорят, гудя.
О Амастрида, о самшит на Киторе,
Вы обо мне все знали, да и знаете! --
Так говорит челнок. -- "Я на вершине был
И в море весла опускал ладошками,
О, сколько мы прошли заливов яростных,
Несли ветра попутные и встречные,
Иль это благосклонного Юпитера
Звучали. дули ветры в оба паруса!
И побережия богам сулили
Дары, но не обещанные прежде, чем
Пришел сюда я, к озеру прозрачному".
Все это было; ныне ж в неподвижности
Стареет посвятивший близнецам себя
Бессмертным -- Кастору и брату Кастора.


V
Жить так жить, а любить -- так безоглядно!
Сплетни старцев сварливых врозь и оптом,
Верь мне, Лесбия, медяка не стоят!
Угасать и всходить вольны светила,
Ну а нам, как угаснет свет недолгий,
Сном придется уснуть в ночи бескрайней.
Поцелуй меня тыщу раз, пожалуй,
Сто еще, снова тыщу и сто по-новой,
Снова тыщу, сызнова сто, не меньше.
А потом, как тыщ наберется много,
Мы со счета собьемся -- что нам в числах?
Да и злюка завистник вдруг нас сглазит,
Разузнав, сколько было поцелуев.


VI
Флавий! Верно, о ней, своей любезной,
Будь она недурна, не будь нескладна,
Ты сказал бы Катуллу, не смолчал бы.
Но молчишь ты, стыдясь, и я не знаю,
Ты с какой же связался лихоманкой?
Но что ты не вдовцом проводишь ночи,
Громко ложе твое вопит венками
И сирийских духов благоуханьем;
И подушки твои, и та, и эта,
Все во вмятинах, а кровати рама
И дрожит, и трещит, и с места сходит.
Бесполезно скрывать, и так все видно.
Что? Да весь исхудал ты с перелюба,
Значит, много себе позволил дури.
Лучше мне обо всем, и злом и добром,
Сам скажи, -- и тебя с твоей любовью
До небес вознесу в стихах изящных.


VII
Спросишь Лесбия, сколько поцелуев
Хватит мне и вполне, что за вопросы?
Сколько в мире лежит песков ливийских
В смолоносной, сильфической Кирене,
Меж оракулом, где Юпитер знойный,
И могилою древнебога Батта,
Столько звезд в тайниках молчащей ночи
На любовь человеческую смотрит,
Столько раз сумасшедшему Катуллу
Мне вполне целовать тебя довольно,
Столько, что соглядатай не сочтет их,
Злой язык болтовнёю не унизит.


VIII
Болтать и бредить перестань, Катулл бедный,
Считай навек потерей, что пошло прахом!
И для тебя сияли дни светил ясных --
Ты поспешал по прихоти своей милой,
Любимой, как вовеки ни одна в мире.
Забавы знали вы, ты их хотел жадно,
Не без хотенья милая на них льстилась --
И впрямь тебе сияли дни светил ясных.
Теперь не хочет -- расхотеть пора, жалкий;
Что прочь бежит, не смей держать -- не жизнь в муках!
Умом упрямым все стерпи и стань твердым.
Прощай, подруга! Знай: Катулл, что стал твердым,
Тебя искать не будет и молить слезно.
Сама заплачешь, как тебя одну бросят.
Стыдись, беспутная! О, что с тобой станет?
Кого еще прельстишь? Кому красу явишь?
Кого полюбишь? И кому нужна будешь?
Кого душить начнешь? Кому порвешь губы?
Но ты, Катулл, упорствуй впредь и будь твердым.


IX
Мой Вераний, мой друг! Из многих тысяч-
Самый милый и самый ненаглядный!
Ты под кровлю родную возвратился,
К старой матери и к любимым братьям.
Возвратился! О радостные вести!
Я увижу тебя, рассказ услышу
О Гиберах, о землях, о народах,
Как и встарь ты рассказывал. И шею
Обниму, и глаза твои и губы
Поцелую. Эй, слушайте, счастливцы!
Кто счастливей меня и кто богаче?


X
Вар, увидев, что шляюсь я без дела,
Потащил меня с Форума к подружке,
Потаскухе, я сразу это понял,
Обаятельной, впрочем, и смазливой.
Мы пошли, оживленная беседа
Завязалась о разном и, конечно,
о Вифинии: что она такое,
Не разжился ли там я золотишком?
Отвечал все, как было -- и что сами,
И что преторы наши, и вся свита
Не сумели погреть на службе руки,
Ну, а те, у которых претор сволочь
И на свиту плевать ему, всех меньше.
"Все же то, чем Вифиния известна, --
Уж рабов купил ты носилок?" --
Вопрошает меня, а я, рисуясь
Пред девчонкой, сказал: "Не так уж плохо,
Хоть дрянная провинция попалась,
Было мне: восьмерых купил красавцев".
(А на деле, ну хоть один нашелся 6,
Кто бы смог водрузить себе на шею
Ножку шаткую от моей кровати.)
А девчонка -- что можно ждать от шлюхи? --
Говорит: "Мой Катулл, прошу тебя я.
Уступи их на час, хочу с удобством
В храм Сераписа съездить". -- "Эй, постой-ка,--
Говорю ей, -- сказал я, не подумав...
С языка сорвалось... то мой товарищ,
Цинна Гай, он купил их, это точно...
Впрочем, разницы нет, мои, его ли:
Ими пользуюсь вроде как своими...
Ты ж, негодная, рада досадить мне,
Уж нельзя и забыться на секунду..."


XI
Фурий, ты готов и Аврелий тоже
Провожать Катулла, хотя бы к Инду
Я ушел, где море бросает волны
На берег гулкий.
Иль в страну гиркан и арабов пышных,
К сакам и парфянам, стрелкам из лука,
Иль туда, где Нил семиустый мутью
Хляби пятнает.
Перейду ли Альп ледяные кручи,
Где поставил знак знаменитый Цезарь,
Галльский Рейн увижу иль дальних бриттов
Страшное море --
Все, что рок пошлет, пережить со мною
Вы готовы. Что ж, передайте милой
На прощанье слов от меня немного
Злых и последних.
Со своими пусть кобелями дружит!
По три сотни их обнимает сразу,
Никого душой не любя, но печень
Каждому руша.
Только о моей пусть любви забудет!
По ее вине иссушилось сердце,
Как степной цветок, проходящим плугом
Тронутый насмерть.


XII
Марруцинец Асиний! Левой лапой
Ты орудуешь худо на попойках,
Ты платки у хозяина таскаешь.
Разве ж это забавно? Грубый дурень!
Это -- грязная шутка и без вкуса.
Мне не веришь? Поверь хоть Поллиону!
Брат твой золотом чистым был бы счастлив
Искупить твои кражи. Он воспитан,
Он изящен и знает толк в игрушках.
Жди же ямбов моих три злейших сотни.
Не цена дорога потери малой:
Это память о друге ненаглядном.
Из холстины иберской и сетабской
Мне в подарок прислал ее Вераний
И Фабулл. Я люблю платок не меньше,
Чем Верания милого с Фабуллом.


XIII
Мой Фабулл! Накормлю тебя отлично
В дни ближайшие, если бог поможет.
Только сам озаботься угощеньем,
И вином, и хорошенькой девчонкой,
И весельем, и острыми словами.
Озаботься всем этим, и отлично
Угостишься, дружок! А у Катулла
В кошельке загнездилась паутина.
Но в обмен награжу тебя подарком
Превосходным, чудесным несравненно!
Благовоньем -- его моей подружке
Подарили Утехи и Венера.
Чуть понюхаешь, взмолишься, чтоб тотчас
В нос всего тебя боги превратили.


XIV
Если не был бы ты мне глаз дороже,
Кальв мой милый, тебя за твой гостинец
Ненавидел бы я ватиниански.
Что такого сказал я или сделал,
Что поэтов ты шлешь меня прикончить?
Да накажут того клиента боги,
Кто набрал тебе стольких нечестивцев!
Небывалый подарок! Не иначе
Это Суллы работа грамотея.
Что ж, но хорошо, премило даже,
Что не зря для него ты потрудился.
Боги! Ужас! Проклятая книжонка!
Ты нарочно прислал ее Катуллу,
Чтобы он целый день сидел, как дурень,
В Сатурналии, лучший праздник года!
Это так не пройдет тебе, забавник!
Нет, чуть свет побегу по книжным лавкам,
Там я Цезиев всех, и всех Аквинов,
И Суффена куплю -- набор всех ядов!
И тебе отдарю за муку мукой.
Вы же будьте здоровы, отправляйтесь
Вновь, откуда нелегкая несла вас,
Язва века, негодные поэты!


XV
И себя, и любовь свою, Аврелий,
Поручаю тебе. Прошу о малом:
Если сам ты когда-нибудь пленялся
Чем-нибудь незапятнанным и чистым, --
Соблюди моего юнца невинность!
Говорю не о черни, опасаюсь
Я не тех, что на форуме толкутся,
Где у каждого есть свои заботы, --
Нет, тебя я боюсь, мне хрен твой страшен,
И дурным, и хорошим, всем опасный.
В ход пускай его, где и как захочешь,
Только выглянет он, готовый к бою,
Лишь юнца моего не тронь -- смиренна
Эта просьба. Но если дурь больная
До того доведет тебя, негодный,
Что посмеешь на нас закинуть сети, --
Ой! Постигнет тебя презлая участь:
Раскорячут тебя, и без помехи
Хрен воткнется в тебя и ерш вопьется.


XVI
Вот я трахну вас спереди и сзади,
Фурий-супарень и блядун Аврелий!
Вы решили: стишки мои игривы --
Значит, я и в душе стыдлив не больно.
Но поэт должен сам в себе лелеять
Чистоту, но в стишках -- ни в коей мере!
Лишь тогда в них наличны блеск и живость,
Коль игривы и не стыдливы слишком
И разжечь то, что чешется, умеют
Не у мальчиков -- у мужей брадатых,
Тех, кто ленится двинуть вспухшим удом.
Вам, читавшим про тыщи поцелуев,
Как поверить в мою мужскую силу?
Вот я трахну вас спереди и сзади.


XVII
О Колония, хочешь ты на мосту своем длинном
Порезвиться и поплясать, да боишься решиться:
Стар мостишко, столбами слаб, да и строен из дряни,
Бедный рухнет того гляди в тину кверху ногами.
Пусть же мост, как желаешь ты, ветхий сменится крепким
И окажется даже впрок для священных плясаний.
Я, Колония, между тем всласть хочу насмеяться:
Есть у нас гражданин один -- вот кого бы охотно
Я с моста твоего швырнул с головой и ногами;
Только там, непременно там, где болотина шире,
Где зловонная гуще грязь и бездоннее тина.
Больно он не остер умом, понимает не больше,
Чем в дрожащих руках отца годовалый младенец,
А у глупого есть жена в лучшем возрасте жизни,
Избалованней и нежней, чем козленок молочный:
Вот за ней бы и глаз да глаз, как за спелою гроздью,
А ему-то и дела нет, пусть гуляет, как хочет,
Он лежит, не подымется, как в канаве ольшина,
Чей у корня подрублен ствол топором лигурийца,
И не чувствует, есть жена или все уж пропало.
Точно так же и мой чурбан: спит -- не слышит, не видит
И не знает, кто сам он есть и живет он иль мертвый.
Вот его и хотел бы я с вашей сбросить мостины --
Тут, авось. уж встряхнется он, как хлебнет из болота
И оставит в густой грязи непробудную спячку,
Как во вмятине вязкой мул оставляет подкову.


XXI
Ты, о всех голодов отец, Аврелий,
Тех, что были уже и есть поныне
И которые впредь нам угрожают,
Вздумал ты обладать моим любимцем,
И притом на виду: везде вы вместе,
Льнешь к нему и забавам всяким учишь.
Тщетно. Сколько ни строй мне всяких козней,
Все же первый тебя я обмараю,
Если будете вы блудить, наевшись,
Я, пожалуй, стерплю. Но вдруг -- о горе! --
Будешь голодом ты морить мальчишку?
Это дело ты брось, пока прилично,
Или бросишь, когда замаран будешь.


XXII
Суффен, которого ты знаешь. Вар, близко, --
Прелестный человек: умен, остер, вежлив.
Но он же и стихов насочинял бездну:
В день выдает по десять тысяч строк с лишним.
И не на палимпсесте он стихи пишет,
Как водится, -- папирус у него царский,
На новых палках, шнур и переплет -- красны,
Свинцом линован свиток и оттерт пемзой.
Но почитай стихи... и где ж Суффен прежний?
Из них глядит пастух иль землекоп серый,
И до чего же страшный, не узнать вовсе.
Так, значит, тот, кого мы шутником звали
И тертым остряком или еще хуже, --
На деле груб, грубее мужичья, только
Своих стихов коснется. Для него слаще
Минуты нет, когда стихи писать сядет,
Как он любуется собой и как счастлив!
Но все мы слабы: нет ведь никого, в ком бы
Не обнаружился Суффен, хотя 6 в малом.
Так суждено, у каждого своя слабость.
Никто не видит сам, что за спиной носит.


XXIII
Фурий! Нет у тебя ларя, нет печки,
Ни раба, ни клопа, ни паутины,
Есть отец лишь да мачеха, которым
Камни дай -- разжуют и их отлично.
Право, счастье тебе с таким папашей
И с супругой железною папаши.
Что ж дивиться? Ведь вы бодры, здоровы,
Переварите все и не боитесь
Ни пожара, ни кражи нечестивой,
Ни отравы лихой, ни разоренья, --
Словом, беды любые вам не страшны.
Ваше тело от стужи, и от зноя,
И от голода до того иссохло,
Что давно уже стало тверже рога.
Чем же плохо тебе? Чем ты несчастлив??
Нету пота в тебе и нету слизи,
Нет слюны и в носу соплей зловредных, --
Чище чистого ты. Прибавь к тому же,
Что и зад у тебя солонки чище:
В год ты какаешь десять раз -- не больше,
Кал твой тверже бобов и крепче гальки,
Можешь мять и тереть его руками --
Даже пальцев себе ты не измажешь.
Научись ты ценить такое счастье,
И не смей презирать все эти блага,
И привычку оставь по сто сестерций
Всюду клянчить: и так ты счастлив, Фурий!


XXIV
Ты, о гордость Ювентиева рода --
И живущих, и всех, кто жили прежде,
Вкупе с теми, кто будет жить в грядущем!
Лучше б золото Мидаса сыскал ты
Для того, у кого ни слуг, ни денег,
Чем ему позволять себя лелеять.
"Разве он не учтив?" -- ты спросишь. Верно,
Он учтив, да при нем ни слуг, ни денег.
Прогони ты его, поставь на место,
Раз ни слуг у него, ни денег нету!


XXV
Распутный Талл, ты неженка, нежней мозгов гусиных,
Ты мягче пуха кроличья иль нитей паутинных,
Дряблее плоти старческой или самой мочки уха, --
И ты же, Талл, по части краж неистовее бури,
Когда зевакам выпившим смежит богиня веки!
Ты плащ мне возврати, о Талл, украденный тобою,
Платок сетабский, пестрые, узорные вифинки,
Их напоказ ты выставил как родовые, дурень!
Ты из когтей их выпусти и мне верни скорее,
Не то бока завядшие и дрябленькие руки --
Дождешься сраму! -- жгучая тебе распишет плетка,
И, как корабль, застигнутый жестокой бурей в море,
Тогда ты под рукой моей заскачешь против воли!


XXVI
Фурий, домик твой сельский от всех ветров,
Южных, северных, западных, восточных,
Загорожен, точней сказать, заложен, --
По оценке, в пятнадцать тысяч двести.
О, ужаснейший ветер и зловредный!


XXVII
Ну-ка, мальчик-слуга, налей полнее
Чаши горького старого фалерна,
Так велела Постумия -- она же
Пьяных ягод пьянее виноградных.
Ты ж, погибель вина -- вода, отсюда
Прочь ступай! Уходи к суровым, трезвым
Людям: чистым да будет сын Тионы!


XXVIII
Обнищавшие спутники Пизона,
В путь обратный собравшие вещички,
Дорогой мой Фабулл и ты, Вераний!
Как дела ваши? С вашим-то прохвостом
Не намерзлись еще, не исхудали?
Как доходы у вас? Или в расходы
Все доходы ушли, как это было
И со мною у претора на службе?
(Распластав, накормил меня ты, Меммий,
До отвала вот этой самой штукой.)
Но я вижу, вы в том же положенье,
Угостили и вас такой же штукой.
Вот ищи покровителей из знати!
Пусть же боги накажут и богини
Вас, позорище Ромула и Рема!


XXIX
Кто это в силах видеть, в силах вытерпеть,
Коль не развратник, не игрок, не взяточник?
Все у Мамурры, чем владела Галлия
Косматая и дальняя Британния.
Распутный Ромул, долго ль будешь все сносить?
А он теперь, надменный, загордившийся,
По всем постелям вдосталь нагуляется
Невинным голубком, самим Адонисом*
Распутный Ромул, долго ль будешь все сносить?
Ты сам развратник, и игрок, и взяточник.
Не с тем ли, полководец ты единственный,
На острове том был, на крайнем, западном,
Чтоб этот ваш блудящий хрен натасканный
По двести и по триста тысяч клал в мошну?
Какая щедрость -- но с руки не левой ли?
Ужель еще он мало проблудил, проел?
Сначала он добро мотал отцовское;
Стал Понт ему второй добычей; третьей же --
Иберия, -- то помнит златоносный Таг;
А здесь трепещут Галлия с Британнией!
Зачем же зло пригрели вы? Что может он?
Лишь прожирать наследства за наследствами?
Не для того ли, в Граде первомощные,
Вы, тесть и зять, все привели к погибели?


XXX
Вероломный Альфен,
введший в обман
преданнейших друзей,
К другу чувствуешь ты,
жестокосерд,
жалость хотя 6 чуть-чуть?
Без содроганья смог
бросить меня
на произвол судьбы?
Но дурные дела
лживых друзей
вышним богам претят.
Этим пренебреги --
друга в беде,
в горькой печали брось!
Горе, горе мне! Как
жить мне теперь,
верить теперь кому?
Ты, ты сам меня звал
сердце открыть,
ты, лицемер, меня
К братской дружбе склонил,
словно вокруг
всяческих каверз нет.
Что ж? Ты скрылся из глаз,
вышвырнув все
действия и слова, --
Пусть их ветры влачат,
мчат облака
за непригодностью.
Ты хоть всё позабудь --
память богов
помнит, и помнит Честь;
Скоро волею их
мерзость поймешь
действий своих, крушась.


XXXI
Ты, полуостровов и островов
Солнце,
Краса озерных гладей и морских
Хлябей,
Нептуном правимых, о родина,
Сирмий!
Как счастлив я, как весел, что тебя
Вижу!
Вифинян и Финийцев пустыри
Кинув,
Возможно ль, твоим дышу опять
Миром.
Как сладостно, тревоги и труды
Сбросив,
Заботы позабывши, отдохнуть
Телом,
Усталым от скитаний, и к родным
Ларам
Вернуться и в постели задремать
Милой!
Так здравствуй, старый Сирмий, и встречай
Гостя!
Ты радуйся, озерных берегов
Заводь!
Пусть всё смеется: дом и всё, что есть
В доме!


XXXII
Будь любезна, голубка Ипситилла,
ненаглядная, цель моих восторгов,
удели-ка мне время пополудни.
Заодно и о прочем позаботься:
чтоб не заперся кто-нибудь с тобою,
чтоб тебе не взбрело уйти из дома.
Ты устройся на ложе поудобней,
чтоб тебя девять раз подряд я трахнул
Ты согласна -- зови меня скорее:
пообедал я плотно, лег на спину,
и туника на мне вот-вот прорвется.


XXXIII
Ты, общественных бань ворюга знатный,
О Вибенний отец с блудягой сыном,
Всех грязнее отец в искусстве гнусном,
Всех прожорливей сын глотает гузном.
Вам бы лучше сбежать куда подальше:
Все тут знают, каков отец грабитель,
А шершавые ягодицы сына
За медяшку и то никто не купит.


XXXIV
Нам Диана -- помощница,
Девы чистые, юноши,
Девы, юноши чистые,
Воспоем же Диану!
О Латония, сильное
Ты потомство Юпитера,
Величаво рожденная
У сливы Делийской!
Чтобы стала хозяйкой гор,
И лесов зеленеющих,
И щелей меж утесами,
И звенящих потоков!
О Люциной, Юноною
Называют роженицы,
Ты -- могучая Три вия,
Ты Луною сияешь.
Ты путем ежемесячным
Годовой измеряешь ход,
Ты амбары крестьянина
Наполняешь плодами.
Славься ж, разноименная,
Нашу родину Ромула,
Как и в прежние дни, храни
Своей властью веселой!


XXXV
Другу милому, нежному поэту
(Звать Цецилием) ты скажи, записка,
Чтоб в Верону он ехал, стены Кома
Бросив Нового и ларийский берег,
О намерениях определенных
Друга нашего общего разведать.
Коль умен, пусть дорогу залпом выпьет,
Как бы девушка, что слепит красою,
Ни звала его и руками шею,
Задержаться моля, ни обвивала --
Ведь она, если слухи справедливы,
От безумной любви к нему сгорает.
Как прочел он свой труд незавершенный,
О Диндимской богине, у бедняжки
Все пылает внутри. Тут взвоешь, дева, --
Ты лесбийскую музу обскакала:
Тот Цецилиев труд незавершенный
Впрямь прелестен о Матери Великой.


XXXVI
Хлам негодный, Волюзия анналы!
Вы сгорите, обет моей подружки
Выполняя. Утехам и Венере
Обещала она, когда вернусь я
И метать перестану злые ямбы,
Худший вздор из дряннейшего поэта
Подарить хромоногому Гефесту
И спалить на безжалостных поленьях.
И решила негодная девчонка,
Что обет ее мил и остроумен!
Ты, рожденная морем темно-синим,
Ты, царица Идалия и Урий,
Ты, Анкону хранящая и Голги,
Амафунт, и песчаный берег Книда,
И базар Адриатики, Дуррахий, --
Благосклонно прими обет Венеры!
Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,
Вздор нескладный, нелепица и бредни,
Хлам негодный, Волюзия анналы!


XXXVII
Таверна злачная, вы все, кто там в сборе
(Девятый столб от храма Близнецов в шапках),
Вы что ж, решили, что у вас одних трости?
Что можете одни всех заиметь женщин,
Мужчин же всех за смрадных принимать козлищ?
Ужели, если в ряд сидите вы, дурни,
Будь вас хоть сто, хоть двести, не решусь разом
Всем стам и всем двумстам сидящим в рот вмазать?
Еще добавьте: весь фасад норы вашей
Я вам похабщиной пораспишу всякой,
Раз девушка моя с моих колен встала,
Которую любил я крепче всех в мире,
Из-за которой я такие вел битвы, --
И нынче села, богачи и знать, с вами,
И любите ее наперебой все. вы,
Вы, голытьба, срамцы, хлыщи с глухих улиц!..
А больше всех -- Эгнатий, волосач первый,
Из кроличьего края, кельтибер кровный;
Густая борода -- твоя, болван, слава
И зубы -- по-иберски их мочой чистишь!


XXXVIII
Плохо стало Катуллу, Корнифиций,
Плохо, небом клянусь, и тяжко стало,
Что ни день, что ни час, все хуже, хуже.
Но утешил ли ты его хоть словом?
А ведь это легко и так немного!
Я сержусь на тебя -- ну где же дружба?
Но я все-таки жду двух-трех словечек,
Пусть печальнее плачей Симонида.


XXXIX
Эгнатий, чтоб хвастнуть зубами белыми,
Всегда готов смеяться. Скажем, суд идет
И плачут люди, слушая оратора, --
А он смеется. У костра печального
Рыдает мать над сыном над единственным --
А он смеется. Где бы что бы ни было --
Смеется он. Манеру эту странную
Ни милой, ни изящной не могу назвать.
И вот что я скажу тебе, Эгнатий мой:
Кто 6 ни был ты -- сабинец или римлянин,
Тибурец, скряга умбр, или толстяк этруск,
Иль черный ланувиец, пасть ощеривший,
Иль транспаданец (вспомним земляков своих!),
Кто б ни был ты, любезнейший, скажу тебе:
Нельзя смеяться по любому поводу.
Нет ничего нелепей, чем нелепый смех.
Но ты -- ты кельтибер. А в Кельтиберии
Уж так заведено -- мочою собственной
Там чистят утром зубы и полощут рот.
И кто из кельтиберов белозубое,
Тот, значит, и мочу хлебал прилежнее.


XL
Что за черная желчь, злосчастный Равид,
В сети ямбов моих тебя погнала?
Что за мстительный бог тебя подвинул
На губительный этот спор и страшный?
Или хочешь ты стать молвы игрушкой?
Иль какой ни на есть ты славы жаждешь?
Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла
Отбивать ты осмелился подружку.


XLI
Амеана, потасканная девка,
Десять тысяч за все с меня спросила--
Эта девка с пренеприятным носом,
Содержанка растратчика из Формий.
Ну-ка, родичи, кто о ней болеет,
Кличьте лекарей и дружков: девицу
Мучит хворь. Лишне спрашивать, какая:
Разыгралось у ней воображение.


XLII
Ну-ка, живо ко мне без пререканий,
Распоследний одиннадцатисложник:
Все собратья твои давно уж в сборе!
Шлюха мерзкая надо мной смеется --
Нипочем не вернет она таблички,
Коли стерпите вы, стихи, такое.
Все в погоню! Потребуем обратно!
Кто она? Вот приметы вам: походка --
Хуже нет, смех надсадный, лицедейский --
Пасть зажата, как у дворняжек галльских.
Обступив ее, требуйте обратно:
"Дрянь прогнившая, отдавай таблички!
Отдавай, дрянь прогнившая, таблички!"
Нипочем тебе? Грязь, дерьмо и шлюха,
Или что там еще бывает гаже!
А что б ни было, и такого хватит!
Не поможет -- тогда румянец выжмем
Мы на медном челе паршивой суки.
Что есть силы, кричите во все горло:
"Дрянь прогнившая, отдавай таблички!
Отдавай, дрянь прогнившая, таблички!"
Безуспешно -- ничем не взять мерзавку.
Что же, сменим теперь подход и способ-
Может, так вам достичь удастся больше:
"Дева-скромница, возврати таблички!"


ХLIII
Здравствуй, здравствуй, носатая девица,
Кривоногая, с глазками навыкат,
Лопоухая, с корявыми ногтями,
Неблагоразумная трещотка.
Ты, подруга кутилы Формианца,
Ты -- красавица, говорят в деревне.
Там тебя с нашей Лесбией равняют.
Вот пустое, свихнувшееся время!


ХLIV
Сабинская ль, Тибурская ль моя мыза --
Сабинская для тех, кто уколоть любит,
Тибурская ж для тех, кто мне польстить хочет, --
Сабинская ль, Тибурская ль она, славно
Я за городом здесь живу в моей вилле
И даже выгнал из груди лихой кашель,
В котором мой желудок виноват, ибо
На днях объелся я роскошных блюд всяких
У Сестия, когда читал тех яств ради
Писанье против Анция, тугой свиток,
Напитанный отравой и чумой злобы.
Меня трепал озноб и частый бил кашель,
Пока я не бежал сюда, под кров мирный,
Крапивой и покоем исцелять хвори.
Я вновь здоров -- спасибо же тебе, вилла,
За то, что ты к грехам моим была доброй.
А ежели опять свой мерзкий хлам Сестий
Пришлет мне с приглашением -- приму, что же,
Но пусть он насморк с кашлем сам теперь схватит,
Пусть у него, не у меня, стучат зубы
За то, что кормит, обязав прочесть гадость.


XLV
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, радость моя! -- сказал Септимий. --
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречу льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! -- говорит. -- Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете,
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?


XLVI
Вновь весна теплотою согревает,
Бури в небе полночные утихли,
Овевает Зефир легко и мягко.
Брось, Катулл, и фригийские равнины,
И поля тучно-жаркие Никои!
Полети к городам, друзьям, азийским!
Как стремится душа, полна предчувствий,
Животворному ходу ноги рады,
До свиданья, друзья, кто шел со мною!
Вот мы вместе ушли из дома в дали,
Возвратимся же разною дорогой.


ХLVII
Порк и Сократион, Пизона руки,
Обе левые! -- глад и язва мира! ∙
Неужели Веранчику с Фабуллом
Вас двоих предпочел Приап тот гнусный?
За роскошный вы пир с утра садитесь,
Наслаждаетесь всячески, мои же
Дорогие дружки на перекрестке
Ждут, когда ж пригласят и их откушать.


XLVIII
Очи сладостные твои, Ювенций,
Если 6 только лобзать мне дали вдосталь,
Триста тысяч я раз их целовал бы.
Никогда я себя не счел бы сытым,
Если 6 даже тесней колосьев тощих
Поднялась поцелуев наша нива.


XLIX
Самый Ромула внук красноречивый,
Всех, кто жил и живет еще, Марк Туллий,
И премногих, что жить в грядущем будут,
Благодарность тебе с поклоном низким
Шлет Катулл, изо всех поэтов худший,
Точно так изо всех поэтов худший,
Как из всех ты патронов самый лучший.


L
Ах Лициний, вчерашний день свободный
Долго мы на табличках упражнялись,
Ты и я, мы стихов насочиняли,
Подбирая размеры так и этак,
То вином, а то шутками меняясь.
Я, Лициний, ушел, воспламененный
Обаяньем твоим и остроумьем.
Мне, бедняге, еда не помогала,
Не спалось, и глаза не закрывались,
И на ложе, объятый страстной негой,
Я вертелся, мечтая о рассвете,
Чтоб с тобой объясниться побыстрее.
А потом исстрадавшееся тело
Полумертвым лежало, сочиняя
Это стихотворение, мой милый,
Чтобы в нем ты печаль мою увидел,
О, не будь же опять высокомерен,
Чтоб не вышла с возмездьем Немезида,
Вот она -- берегись ее обидеть!


LI
Мнится мне, он бог, а не смертный образ,
Мнится, пусть грешно, он превыше бога:
Близ тебя сидит, не отводит взора,
Слушая жадно
Смех рокочущий этих губ. А мне-то
Каково терпеть! Чуть, бывало, встречу
Лесбию -- душа вон из тела. Слово
Вымолвить трудно.
Нем язык. Дрожа бормочу. Под кожей
Тонким огоньком пробегает трепет,
И в ушах звенит, и в глазах темнеет --
Света не вижу.
..................................................
Лень твоя, Катулл, для тебя погибель,
Лень рождает блажь о блаженстве мнимом,
Лень владык былых и держав богатых
Сколько сгубила?


LII
Стыдись, Катулл! Зачем за жизнь ты держишься?
В курульном кресле Ноний пучеглаз сидит,
Ватиний хвастает, что станет консулом.
Стыдись, Катулл, зачем за жизнь ты держишься?


LIII
И смеялся же я на днях в собранье:
Там мой Кальв с удивительным искусством
Все Ватиниевы грехи представил,
И в восторге, всплеснув руками, кто-то
Вдруг вскричал: "Ну и шиш, каков оратор!"


LIV
Голова у Огона с черепочек;
Ляжки моет Герой, но по-мужицки;
Воздух портит Либон при всех неслышно,
Ты и сам бы от них отворотился,
И Суффиций, в котле варенный дважды,
Будешь вновь на мои сердиться ямбы
Недостойные, первый полководец?


LV+LVIIIB
Если только я тебе не в тягость,
То открой мне, прошу, куда ты скрылся.
Я тебя искал на Малом поле,
Был в цирке, был и в книжных лавках,
Был в храме Юпитера священном.
Я бродил под портиком Помпея,
Всех там останавливал девчонок,
Но они ни капли не смущались.
Я просил их: "Тотчас же верните
Мне Камерия, гадкие девчонки!"
Грудь открыв, одна из них сказала:
"Здесь он спрятан меж розовых сосочков!"
Нет, искать тебя -- труд для Геркулеса...
Если б был я даже критским стражем,
Если 6 мчался я на коне крылатом,
Если 6 взял я сандалии Персея
Или б был я героем крылоногим
И носился повсюду, словно ветер, --
Если б все это дал ты мне, Камерий,
Все равно бы мне кости разломило
После поисков таких, приятель,
Все равно бы усталость одолела.
........................................................
Что молчишь? Откуда столько спеси?
Где ты будешь, скажи, откройся смело,
Выйди на свет, друг мой, без боязни.
К нежным девушкам, верно, в плен попал ты?
Коль язык ты держишь за зубами,
Наслаждений теряешь половину:
Болтовня всегда мила Венере.
Впрочем, можешь таиться, если хочешь,
Лишь бы вам любить друг друга крепче.


LVI
Как забавно, Катон, все получилось,
Стоит выслушать, стоит посмеяться,
Смейся, друг, потешайся над Катуллом:
До чего все забавно получилось --
Тут мальчишка с девчонкой забавлялся
Шалуна, так велела мне Венера,
Поразил я копьем своим торчащим.


LVII
Славно два подлеца развратных спелись --
Хлыщ Мамурра и любострастник Цезарь!
Что ж дивиться? Обоих тоги в пятнах --
Тот в столичной грязи, а тот в формийской.
Пятна накрепко въелись, их не смоешь.
Хворь одна у двоих: они -- двойняшки.
Спят в постельке одной. Учены оба!
В каждом поровну тать и соблазнитель.
На девчонок идут единым строем.
Славно два подлеца развратных спелись!


LVIII
Целий! Лесбия, жизнь моя и солнце,
Да, та самая, что была Катуллу
И себя самого и всех дороже,
Эта Лесбия на людях в проулках
Обирает потомков гордых Рема.


LIX
Бононка Руфа своему сынку Руфу
И мать и <...> зараз; Менений ей мужем,
Она ж сынку ворует снедь с костров смертных:
Едва лишь с дров исчез какой-нибудь хлебец,
Сжигальщик меченый ее при всех лупит.


LX
Насельница ливийских гор -- львица --
Иль Сцилла, лающая из глубин чрева,
Столь страшной злостью напитать могли ум твой,
Что стон взывающего из пучин бедствий --
Ничто для огрубелого вконец сердца?


LXI
О холма Геликонского
Житель, отпрыск Урании,
Ты, невесту похитивший
Жениху, -- Гименей-Гимен,
О Гимен-Гименей!

Окружи же виски цветком,
Майораном благоухай,
С огнецветной фатой сюда
Ты иди белою стопой,
В обувь алую вдетой.

Ты, пришедший в день радости,
Начинай песнопения,
Ноты звонкого голоса
Пой и в землю ногами бей,
В руки -- факел сосновый!

Ведь Виния за Манлия,
Как пастушка Идалия,
Как Венера в фригийский суд,
При знаменье благой судьбы
Дева замуж выходит.

Дева в цвете и славится,
Будто бы азиатский мирт
У великих Гамадриад, --
Им они забавляются
И водою питают.

Так спеши, приходи скорей,
У Феспийской скалы покинь
Аонийских пещер ряды, --
Оросит холодящая
Нимфа их Аганиппа.

Позови же невесту в дом
И любовью ее обвей
К молодому мужу, как плющ
Цепколистый со всех сторон
Дерево обвивает.

Хором, девушки чистые,
Запевайте, ведь и у вас
В жизни будет такой же день,
Пойте -- о Гименей-Гимен,
О Гимен-Гименей*

Чтоб, услышав вас, лучше бы
Службу брачную выполнил,
Шаг направив быстрей сюда,
Друг Венеры и по любви
Браком всех сочетатель.

Кто же в мире и прежде всех
Бог любимых и любящих?
Кто людьми почитается
Больше всех небожителей?
Это -- о Гименей-Гимен,
О Гимен-Гименей!

Тебя к детям зовет отец
Боязливый, а девушки,
Пояс сняв, складки распрямят.
С опасеньем, напрягши слух
Ждет тебя новобрачный.

Ты жестокому юноше
В руки деву-цветок-дитя,
Отрывая от матери,
Отдаешь -- Гименей-Гимен,
О Гимен-Гименей!

Без тебя нет Венере дел,
Что одобрила бы молва,
Что во благо, но это же
Множится с твоей помощью.
Кто с тобою сравнится?

Без тебя ни единый дом
Не родит. На кого отцу
Опереться? -- Но это же
Множится с твоей помощью.
Кто с тобою сравнится?

Отворите дверей засов!
Дева движется. Факелы
Со сверкающей гривою!

.........................................
.........................................

.........................................
.........................................

Медлит девушка, и стыду
Повинуется, и сильней
Плачет, -- время идти ей.

Но не плачь! Нечего уж,
Аврункулея, тревожиться,
Нет невесты красивее,
Ясный из Океана день
Выходя тебя видит.

Вот такой и в цветном саду
У хозяина, что богат,
Есть цветок гиацинтовый!
Но ты медлишь, уходит день,
Выходи же, невеста!

Выходи, молодая, и
Слушай, если захочется,
Наши речи. А факелы
С золотистыми гривами!
Выходи же, невеста!

Да не сбудется, чтобы муж
В будущем бы развратничал
И в бесчестье так низко пал,
Что хотел бы лежать вдали
От грудей твоих нежных.

Но как лоза вплетается
В те деревья, что около,
Так вплетется и муж в твои
Обе руки! Уходит день:
Выходи же, невеста!

Постелено
Ложе, что всем
.........................................
.........................................
.........................................
Ножкой белою ложа.

Многорадостен твой жених,
Будет радоваться он днем,
Ночью тоже твой господин
Будет рад! Но уходит день-
Выходи же, невеста!

Выше факелы, мальчики,
Вижу я, как несут фату!
Так идите и пойте в такт:
О Гимен-Гименей,
О Гимен-Гименей!

Пусть недолго молчит, лукав,
Фесценинских острот смешок,
Дай орехов мальчишкам ты,
Кункубино, смирившийся
Без хозяина ласки.

Дай мальчишкам, отставленный
Кункубино, достаточно
Ты игрался орешками,
Ждет хозяин Таласия.
Кункубино, орехов!

Презирал деревенских жен
Кункубино еще вчера,
А сейчас в парикмахерской
Бреют щечки бедняжечке,
Кункубино, орехов!

Но и трудно хозяину,
Как отвыкнуть от мальчиков?
Муж, отвыкни и так держись!
О Гимен-Гименей,
О Гимен-Гименей!

Всем известно, что только то,
Что положено, ты познал,
Но в мужьях не положено!
О Гимен-Гименей,
О Гимен-Гименей!

Мужи к ложу идут, пора,
Деве тонкую отпусти,
Мальчик, руку в претексте.
О Гимен-Гименей,
О Гимен-Гименей!

Вас, кого старики мужья
Чтут, о жены почтенные,
Усадите же девушку!
О Гимен-Тименей,
О Гимен-Гименей!

А теперь приближайся, муж,
Ждет жена в брачной комнате,
В цвет сияет ее лицо,
И ромашки оно белей,
И как маком -- алеет.

Но и муж (небожители!),
Ты прекрасен не менее,
Не обижен талантами
От Венеры! Уходит день,
Торопись и не медли!

Не надолго замешкался,
Ты идешь. И иди, благой,
Да поможет Венеры знак,
Ты желаниям жить открыт
И любви не скрываешь.

Тот песка африканского
И мерцающих в мире звезд
Не сумеет назвать число,
Кто захочет вдруг подсчитать
Ваших игр много тысяч.

Так играйте, как хочется,
И рожайте! Столь древний род
Не останется без детей,
Он всегда возрождается,
Как ему подобает.

Я хочу, чтоб малыш Торкват,
Крепко обнятый матерью,
Ручки нежно к отцу тянул
С сладким смехом, чтоб у него
Ротик полуоткрыт был.

Пусть родится он весь в отца
Манлия, пусть легко его
Кто не знает, узнает вмиг!
Пусть лицо его подтвердит
Скромность матери тоже.

Пусть от матери славу он
В мире этом приобретет,
Как из лучших у лучшей сын,
Как единственной сын в веках
Телемах -- Пенелопы.

Веселились мы вволю! Дверь
Закрывается, девушки.
Вам, супруги, желаю жить
В долгом браке счастливый век,
И да здравствует юность!


LXII

ЮНОШИ
Юноши! Веспер взошел. Подымайтесь! Веспер с Олимпа,
Жданный нами давно, наконец свой факел возносит.
Стало быть, время вставать, отходить от столов изобильных.
Скоро невеста придет, и славить начнут Гименея.
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ДЕВУШКИ
Юношей видите ль вы, подружки? Вставайте навстречу!
Правда, вечерней звезды показался огонь из-за Эты.
Значит, время пришло -- поспешно юноши встали,
Смело встали, сейчас запоют: нужна им победа!
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ЮНОШИ
Други, победная ветвь не легко нам достанется ныне:
Девушки молча стоят, задумавшись, припоминают,
Припоминают не зря, достойное что-то готовят.
Дивно ли, если они так в мысли свои углубились?
Мы же -- и слух не настроен у нас, и рассеянны мысли.
Нас победят поделом: победа усердие любит.
Медлить поздно, пора! Берегитесь, внимательны будьте!
Девушки скоро начнут, и нам отвечать им придется*
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ДЕВУШКИ
Веспер! Жесточе тебя несется ли в небе светило?
Можешь девушку ты из объятий матери вырвать,
Вырвать у матери вдруг ты можешь смущенную дочку,
Чистую деву отдать горящему юноше можешь.
Так ли жестоко и враг ведет себя в граде плененном?
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ЮНОШИ
Веспер! Какая звезда возвещает нам большее счастье?
Брачные светом своим ты смертных скрепляешь союзы, --
Что порешили сужи, порешили родители раньше,
Но сочетают союз не прежде, чем ты загоришься.
В радостный час что желанней тебя даруют нам боги?
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ДЕВУШКИ
Веспер жестокий от нас одну отторгнул, подруги...

..............................................
Ибо с приходом твоим всечасно бодрствует стража...

ЮНОШИ
Ночью скрывается тать, но сам ты его обличаешь,
Лишь под названьем другим с востока появишься, Веспер.
Плачутся девушки пусть и притворно тебя упрекают, --
В чем упрекают тебя, не жаждут ли девушки тайно?
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ДЕВУШКИ
Скромно незримый цветок за садовой взрастает оградой.
Он неизвестен стаду, не бывал он плугом встревожен;
Нежат его ветерки, и росы питают и солнце,
Юношам многим он люб, он люб и девушкам многим.
Но лишь завянет цветок, подрезанный тоненьким ногтем,
Юношам он уже не люб и девушкам боле не люб он.
Девушки так же: доколь не тронута, все ее любят.
Но лишь невинности цвет оскверненное тело утратит,
Юношей больше она не влечет, не мила и подругам.
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

ЮНОШИ
Если на поле пустом родится лоза одиноко,
Сил не имея расти, наливать созревшие гроздья,
Юное тело свое сгибая под собственным весом,
Так что верхушка ее до самых корней ниспадает,
Ни садовод, ни пастух о лозе не заботится дикой,
Но коль случайно сплелась она с покровителем-вязом,
И садовод и пастух о лозе заботиться станут.
Девушка так же, храня свое девство, стареет бесплодно.
Но если в брак она вступит, когда подойдет ее время,
..................................................
Мужу дороже она и меньше родителям в тягость.
Перед супругом таким теперь не упорствуй, невеста!
Ты не упорствуй пред тем, кому тебя отдал родитель,
Сам твой родитель и мать -- во всем их слушаться надо.
Девственность вся ли твоя? В ней есть и родителей доля:
Третья часть у отца и также у матери третья,
Третья лишь часть у тебя! Так против двоих не упорствуй,
Коль над тобою права с приданым отдали зятю.
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!


LXIII
По морям промчался Аттис на летучем, легком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов.
В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.
Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян,
убелил он острым камнем молодое тело свое.
И, себя почуяв легким, ощутив безмужнюю плоть,
Окропляя теплой кровью кремнистый выжженный луг,
Он взмахнул в руке девичьей полнозвучный, гулкий тимпан.
Это -- твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан!
В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.
Завопив, к друзьям послушным исступленный голос воззвал:
"В горы, Галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой!
В горы. Галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь!
рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям,
По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей.
Не страшил нас вал соленый, не смутила зыбкая хлябь.
Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть.
Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди.
Порадейте в честь богини! Поспешите, Галлы, за мной!
В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам!
Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят.
Там Менад, плющом увитых, хороводы топчут траву.
Восклицают там Менады, в исступленной пляске кружась!
Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать!
Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!"
Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей.
Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм.
Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан,
По хребтам зеленой Иды полетел, спеша, хоровод.
Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит.
Обезумев, мчится Аттис через дебри, яростный вождь.
Так, упряжки избегая, мчится телка, скинув ярмо.
За вождем, за буйной девой, в исступлении Галлы летят.
И к святилищу Кивевы добежал измученный рой.
И уснул в изнеможенье, не вкусив Цереры даров.
Долгий сон тяжелой дремой утомленным веки смежил.
Под покровом тихой лени угасает ярости пыл.
Но когда наутро солнца воссиял сверкающий глаз,
Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор
И прогнал ночные тени огненосных коней полет,
Тут покинул, вдаль умчавшись, быстролетный Аттиса сон.
В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь.
Исчезает в сердце ярость, легковейный входит покой.
Все, что сделал, все, что было, вспоминает Аттис дрожа.
Понимает ясным взором, чем он стал, куда залетел.
С потрясенным сердцем снова он идет на берег морской.
Видит волн разбег широкий. Покатились слезы из глаз.
И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди.
"Мать моя. страна родная, о моя родная страна!
Я -- бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец.
На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.
Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.
В их чудовищные норы я забрел в потайной щели.
1де же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?
По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.
В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.
Или мне в лесах скитаться, от друзей и дома вдали?
От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных.
Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр.
Я, несчастный, их покинул. Буду снова, снова рыдать!
О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил!
Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был.
Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы.
От гостей гудели двери, от шагов был теплым порог.
Благовонными венками был украшен милый мой дом.
От постели, вечно весел, подымался я поутру.
И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой.
Стать Менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!
Стать бродягой в дебрях Иды, на хребтах, закованных в лед.
По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах!
Здесь козел живет скакучий, здесь клыкастый бродит кабан.
Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!"
Чуть сорвался вопль плачевный с утомленных розовых губ,
Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон,
Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо.
Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так:
"Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели!
Пусть охвачен темным страхом возвратится в дебри лесов
Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей.
Выгибай округло спину, ударяй ужасным хвостом.
Дебри гор наполни ревом, пусть рычанью вторит земля!
Потрясай жестокой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!"
Так велит Кивева зверю и снимает с шеи ярмо.
Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев.
Он идет, рычит, ломает под когтем кустарник сухой.
На гремучий вышел берег, убеленный пеной морской.
Видит Аттиса: у моря, у надбрежных мраморных скал.
Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь.
Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней.
О богиня! О Кивева, диндименских гор госпожа!
Пусть пребуду в отдаленье от твоих чудовищных тайн!
Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!


LXIV
Древле корабль из сосны, на хребте Пелиона рожденной,
Плыл, как преданье гласит, по водам текучим Нептуна,
В край, где Фасис течет, к пределам владыки Эета,
В год, когда юношей цвет, аргосской краса молодежи,
Страстно похитить стремясь Золотое руно из Колхиды,
Быстрой решились кормой взбороздить соленые воды,
Весел еловых концом голубую взрывая поверхность.
Им богиня сама, что твердыни блюдет на высотах
Фадов, корабль создала, дуновению ветра покорный,
Сосны своею рукою скрепляя для гнутого днища.
Килем впервые тогда прикоснулся корабль к Амфитрите.
Только, взрезая волну, в открытое вышел он море,
И, под веслом закрутясь, побелели, запенились воды,
Из поседевших пучин показались над волнами лица:
Нимфы подводные, всплыв, нежданному чуду дивились.
И увидали тогда впервые смертные очи
В ясном свете дневном тела Нереид обнаженных,
Вплоть до упругих сосцов, выступавших из пены кипящей.
и к Фетиде Пелей, -- так молвят, -- зажегся любовью,
и Фетида сама не презрела брака со смертным,
Тут и отец всемогущий вручил Фетиду Пелею.
Вам, о рожденные встарь, в блаженное время былое,
Вам, герои, привет, матерей золотое потомство!
Племя богов! Вам дважды привет!
Благосклонными будьте.
Часто я в песне своей призывать вас буду, герои!
Первым тебя призову, возвеличенный факелом брачным,
Мощной Фессалии столп, Полей, кому и Юпитер,
Сам родитель богов, уступил любимую деву.
Ты ль не возлюбленный муж прекраснейшей дщери Нерея?
Ты ли не тот, кому уступила внучку Тефия
И Океан, что весь круг земной морями объемлет?
Время пришло, и когда желанные дни наступили,
В гости Фессалия вся сошлась к палатам Пелея.
Вот уже царский дворец веселой полон толпою;
Гости подарки несут, сияют радостью лица;
Скирос весь опустел, Темпейские брошены долы,
Пусты Краннона дома, обезлюдели стены Лариссы, --
Все к Фарсалу сошлись, посетили фарсальские сени.
Поле не пашет никто, у быков размягчаются выи,
Не прочищают лозы виноградной кривою мотыгой,
Вол перестал сошником наклонным отваливать глыбы;
Не убавляет и нож садовника тени древесной;
Дома покинутый плуг покрывается ржавчиной темной.
Царский, однако, дворец на всем протяженье роскошно
Светлым блестит серебром и золотом ярко горящим.
Тронов белеется кость, на столах драгоценные чаши
Блещут -- ликует дворец в сиянии царских сокровищ.
Посередине дворца -- богини брачное ложе,
Все из индийских клыков, пеленою покрыто пурпурной --
Тканью, ракушек морских пунцовым пропитанной соком.
Вытканы были на ней деяния древних героев,
Славные подвиги их она с дивным искусством являла.
Вот Ариадна, одна, с пенношумного берега Дии,
Неукротимый пожар не в силах одерживать в сердце,
Смотрит, как в море Тесей с кораблями поспешно уходит;
Видит -- не может сама тому, что видит, поверить:
Что. от обманчивых снов едва пробудясь, на пустынном
Бреге песчаном себя, несчастная, брошенной видит.
Он же, про деву забыв, ударяет веслами волны,
Бурному ветру свои обещанья вручая пустые!
С трав, нанесенных волной, в печали глядит Миноида,
Как изваянье, увы, как вакханка из мрамора, смотрит,
Смотрит вдаль и плывет по волнам великих сомнений.
Тонкий восточный убор упал с головы золотистой,
Полупрозрачная ткань не скрывает шею нагую,
И уж не вяжет тесьма грудей белоснежное млека.
Что упадало с нее, с ее прекрасного тела,
Все омывали у ног морские соленые волны.
Но не смотрела она на убор, на влажные платья, --
Дева, надеясь еще, к тебе лишь, Тесей, устремлялась
Сердцем и всею душой и всею -- безумная -- мыслью.
Ах, несчастливица! Как омрачала ей дух Эрицина
Плачем, не знавшим конца, тревог в ней тернии сея,
С дня того, как Тесей, на мощь свою гордо надеясь,
К злобному прибыл царю и увидел гортинские кровли.
Город Кекропа пред тем, подавлен чумой жесточайшей,
Дал, по преданью, обет искупить Андрогея убийство
И посылать Минотавру как дань насущную пищу:
Юношей избранных цвет и лучших из дев незамужних.
Но как от бедствий таких необширный измучился город,
Сам свое тело Тесей за свои дорогие Афины
В жертву отдать предпочел, чтобы впредь уже не было нужды,
Не хороня, хоронить на Крит увозимые жертвы.
Там на легком своем корабле, при ветре попутном,
Он к горделивым дворцам Миноса надменного прибыл.
Тотчас на гостя глядит желанья исполненным взором
Царская дочь, что жила в объятиях матери нежных,
Средь благовонных пелен своей непорочной постели,_
Миртам подобна она, над струями Эврота возросшим,
Или же ярким цветам, под дыханьем весны запестревшим.
Девушка пламенный взор оторвать не успела от гостя,
Как уже чувствует: зной разливается жгучий по телу,
Вглубь, до мозга костей проникает пылающий пламень.
Ты, о безжалостный бог, поражающий сердце безумьем,
Мальчик святой, к печалям людским примешавший блаженство*
Ты, о богиня, кому Идалийские рощи подвластны!
О. по каким вы бросали волнам запылавшую деву,
Как заставляли ее о русом вздыхать чужеземце!
Как страшилась она. как сердце ее замирало,
Как от пыланья любви она золота стала бледнее
В час, как Тесей, устремясь с чудовищем буйным сразиться,
Шел. чтобы встретить конец или славу добыть как награду!
Хоть и напрасно, богам обещая угодные жертвы,
Не позволяла слетать молениям от уст молчаливых.
Как необузданный вихрь, что валит дыханием мощным
Дуб, чьи на Тавре крутом под ветром колышутся ветви,
Или же ломит сосну шишконосную с потной корою,
И упадают они, накренясь, исторгнуты с корнем,
Все, что вокруг, широко своим сокрушая паденьем, --
Так и Тесей распластал свирепого, наземь повергнув:
Тщетно воздух пустой полубык бодает рогами!
Тут со славой Тесей обратно идет невредимый,
Свой неумеренный шаг направляет он ниткою тонкой,
Чтобы, когда Лабиринтом пойдет, по коварным изгибам,
Не заблудиться ему в недоступных для взора покоях.
Но для чего, отступив далеко от замысла песни,
Стану еще вспоминать, как, родителя дома покинув,
Бросив объятья сестры, объятья матери бедной,
Плакавшей горько о том, что дочь дорогая исчезла,
Дева всему предпочла любовные ласки Тесея?
Иль как корабль уносил ее к пенному берегу Дии?
Или о том, как супруг с забывчивым сердцем покинул
Вскоре ее, когда еще сон ей сковывал вежды?
Долго она, говорят, кипела душой исступленной
И глубоко из груди исторгала звенящие клики;
То в печали, одна, поднималась на горы крутые,
Острый взор устремив на ширь кипящего моря;
То против трепетных волн бежала в соленую влагу,
Мягкий подол приподняв, обнажив белоснежные ноги.
Вот ее скорбная речь, последние пени несчастной,
С влажных слетавшие губ, холодевшей слезой орошенных:
"Ты ль, вероломный, меня разлучив с алтарями родными,
Здесь, вероломный Тесей, на прибрежье покинул пустынном?
Иль, обещанья забыв, священною волей бессмертных
Ты пренебрег и домой возвращаешься клятвопреступным?
Или ничто не смогло смягчить жестоких решений?
Или в душе у тебя и малости нет милосердья,
Чтобы хоть жалость ко мне почувствовал ты, бессердечный?
Льстивым голосом ты не такие давал мне обеты
И не такие внушал надежды мне, злополучной, --
Радостный брак мне сулил, говорил мне о свадьбе желанной!
Все понапрасну; мои упованья развеяли ветры!
Женщина пусть ни одна не верит клятвам мужчины
И не надеется пусть, чтоб муж сдержал свое слово.
Если, желаньем горя, к чему-либо алчно стремятся,
Клясться готовы они, обещать ничего им не страшно.
Но лишь насытилось в них вожделение жадного сердца,
Слов уж не помнят они, не боятся они вероломства.
Боги! Не я ли тебя из вихря самого смерти
Вырвала и потерять скорей не решилась ли брата,
Нежели в миг роковой тебя, обманщик, покинуть!
Вот за какую вину на съеденье зверям и пернатым
Я отдана, и никто мой прах не покроет землею.
Львица какая тебя родила под скалою пустынной?
Море какое, зачав, из бурной пучины извергло?
Сиртами ль ты порожден. Харибдой иль хищною Сциллой?
Так-то ты мне воздаешь за спасение сладостной жизни?
Если уж были тебе наши брачные узы не милы
Или отца-старика ты суровых укоров боялся,
Все же ты мог бы меня отвезти в нашу дальнюю землю;
Радостно было бы мне служить тебе верной рабою,
Белые ноги твои омывать водою прозрачной
Или на ложе твое стелить пурпурные ткани.
Но, обезумев, зачем я ветрам, разуменья лишенным,
Жалуюсь тщетно? Они, человеческим чуждые чувствам,
Кликам не внемлют моим и дать не могут ответа.
Он уже в море меж тем проплыл половину дороги,
А на пустынной траве и следов человека не видно.
Так и в последний мой час, надо мной издеваясь жестоко,
Рок не пошлет никого мои скорбные выслушать песни.
О всемогущий отец. Юпитер! Когда бы от века
Наших гнозийских брегов не касались Кекроповы кормы,
И никогда, ополчившись в поход на свирепого зверя,
На берег Крита канат вероломный моряк не закинул,
Умысел злой утаив под обличием, сладким для взора,
И не вкусил бы, как гость, покоя под нашею кровлей!
Ах! Но куда мне идти? Для погибшей какая надежда?
Вновь ли к Идейским горам устремиться? Но грозного моря
Бездна простерлась, увы, без края теперь между нами.
Помощи ждать от отца, которого бросила я же,
Следом за юношей мчась, обагренным погибелью брата?
Иль утешенье найду в любви неизменной супруга?
Морем не он ли бежит, выгибая упругие весла?
Кровли нет надо мной -- лишь берег, лишь остров пустынный
Выхода нет мне: вокруг только волны морские бушуют,
Мне невозможно бежать, мне нет надежды, все немо,
Все безотрадно кругом, и все о смерти вещает.
Пусть! Но не раньше мои потускнеют глаза перед смертью
И не скорее душа истомленное тело покинет,
Чем у богов за обман испрошу правосудной я кары
И хоть в последний свой час узнаю небес справедливость.
Вы, что деянья людей наказуете, мстя, Эвмениды!
Вы, на чьей голове извиваются лютые змеи,
Гневом чей лик искажен, в беспощадном сердце кипящим, --
Мчитесь, о, мчитесь сюда, внемлите словам моих жалоб!
Тщетно, злосчастная, их из глубин я души исторгаю,
Сил лишаясь, пылая огнем и слепа от безумья,
Если я вправду скорблю и жалуюсь чистосердечно,
Не потерпите, молю, чтоб рыдала я здесь понапрасну,
И как Тесей вероломно меня одинокую бросил,
Так пусть, богини, себе и своим принесет он несчастье!"
Только исторгла она призыв свой из груди печальной
И за жестокость его в смятенье о каре взмолилась,
Волю явил повелитель богов -- кивнул головою, --
Затрепетала земля, всколебались угрюмые воды
Моря, и сонм в небесах мерцающих звезд содрогнулся.
Разум Тесея меж тем окутался тьмой беспросветной:
Памяти сразу лишась, он все позабыл наставленья,
Те, что в прежние дни неизменно в уме его были:
Добрый не поднят был знак, не узнал скорбящий родитель,
Что невредимо Тесей вновь узрел Эрехфейскую пристань.
Передают, что, когда от стен пречистой богини
Сына Эгей отпускал, ветрам его доверяя,
Вот какие, обняв, он юноше дал наставленья:
"Сын мой, ты, что один мне долгой жизни желанней,
Ты, возвращенный едва мне в годы старости поздней,
Сын мой, кого принужден я отдать судьбе неизвестной,
Ныне мой рок и твоя беззаветная доблесть отторгнут
Снова тебя от отца, -- а мои ослабелые очи
Я не насытил еще возлюбленным образом сына.
Нет, не в веселье тебя провожу, не с легкой душою;
Благоприятной судьбы не дозволю нести тебе знаки.
Нет, сперва из груди я жалоб немало исторгну,
Прахом летучим, землей свои я посыплю седины,
Темные я паруса повешу на зыбкую мачту, --
Пусть всю горесть мою, пожар скорбящего сердца,
Парус иберский своей чернотою расскажет унылой.
Если ж пошлет тебе Та, что в святом обитает Итоне,
Благоволив наш род защищать и престол Эрехфея,
Чтобы кровью быка свою обагрил ты десницу,
Пусть в душе у тебя и в памяти будут всечасно
Живы мои наставленья везде и во всякое время:
Только лишь очи твои холмы наши снова завидят,
Скорбные пусть со снастей корабельных опустят полотна,
Белые пусть паруса на крученых поднимут канатах,
Чтобы, завидевши их, познал я великую радость,
Что невредимым тебя мне день возвращает счастливый".
Помнил сначала Тесей отца наставленья, теперь же
Вдруг отлетели они, как тучи, гонимые ветром,
С горных слетают вершин, снегами вечно покрытых.
А с крепостной высоты отец устремился очами
Вдаль, и туманили взор ему постоянные слезы.
И лишь завидел вдали из полотнища темного парус,
Тотчас с вершины скалы он стремительно бросился в море:
Думал отец, что Тесей безжалостным роком погублен.
Так, возвратившись под сень, омраченную смертью отцовской,
Жестокосердый Тесей испытал не меньшее горе,
Чем Миноиде он сам, забывчивый сердцем, доставил.
Дева в печали меж тем, на корму уходящую глядя,
Много мучительных дум питала в душе оскорбленной.
Но уж с другой стороны цветущий Иакх приближался
С хором сатиров, с толпой силенов, на Нисе рожденных, --
Знал он тебя, Ариадна, к тебе зажженный любовью.
Буйной толпою неслись в опьяненье веселом вакханки,
Вверх запрокинув лица, "эвое!" восклицали протяжно.
Тирсы одни потрясали -- листвой перевитые копья,
Те, растерзавши тельца, рассевали кровавые части,
Эти извивами змей опоясали тело, другие
Таинства знаки несли, в плетеных скрыв их кошницах
(Лишь посвященным одним возможно те таинства ведать).
Вскинувши руки, меж тем другие били в тимпаны
Иль заставляли бряцать кимвалы пронзительным звоном;
Роги у многих в устах хрипящий гул издавали,
Страх наводящий напев раздавался из варварских дудок.
В изображеньях таких богатая ткань устилала
Брачное ложе, его украшая узорным покровом.
Тут фессалийский народ, насытясь зрелищем этим,
В сторону стал отходить и богам уступать свое место,
Как, дуновеньем своим спокойное море тревожа,
Будит зефир поутру набегающий зыбкие волны.
В час, как Аврора встает у порога бегущего солнца,
Волны же, тихо сперва гонимые легким дыханьем,
Движутся -- нежно звучит их ропот, как хохот негромкий, --
Но уже ветер сильней, и множатся больше и больше,
И, в отдаленье катясь, багряным отсветом блещут, --
Так покидали дворец из сеней уходящие гости
И по своим разбредались домам походкой нетвердой.
После ухода гостей, с вершины сойдя Пелиона,
Первым прибыл Хирон, подарки принес он лесные:
И полевые цветы, и те, что в краю фессалийском
Произрастают средь гор, и те, что в воздухе теплом
Возле реки рождены плодоносным дыханьем Фавона, --
Все их принес он, смешав и нескладно связав в плетеницы.
Благоуханием их услажденный, дом улыбнулся.
Вскоре пришел и Пеней, покинув Темпейские долы,
Долы, которые лес опоясал, с гор нависая,
Те, что сестер Мнемонид прославлены хором искусным.
Он не без дара пришел: с собою могучие буки
С корнем и лавры он нес со стволом высоким и стройным.
Трепетный также платан он влек и сестру Фаэтона
Испепеленного; нес кипарис, возносящийся в небо.
Их, друг с другом сплетя, перед входом дворцовым расставил,
Чтобы он весь зеленел, осененный свежей листвою.
После него Прометей появился, умом исхищренный, --
Легкие знаки еще носил он той кары недавней,
Что претерпел, вися на скале, над отвесным обрывом,
Там, где тело его цепями приковано было.
Вот и родитель богов с детьми и святою супругой
С неба сошел, -- ты один не явился, о Феб златокудрый,
С единородной сестрой, живущей в нагориях Идра,
Ибо, как ты, и сестра на Пелея смотрела с презреньем
И не хотела почтить Фетиды свадебный факел.
Боги едва возлегли на ложах своих белоснежных,
Поданы были столы с обильной и разной едою!
Дряхлое тело меж тем качая слабым движеньем,
Парки начали петь правдиворечивые песни.
Тело дрожащее их обернувшая плотно одежда,
Белая, около пят полосой окружалась пурпурной;
А над их алым челом белоснежные вились повязки,
Ловким движеньем рук они вечный урок выполняли:
Левая прялку рука держала, одетую волной,
Правая нитку легко, персты изгибая, сучила,
Быстро пальцем большим крутя, ее оправляла,
Круглое веретено вращая с подвешенным диском;
Зуб работу ровнял, ненужное все обрывая,
И на иссохших губах шерстяные висели обрывки,
Те. что, мешая сучить, на тоненьких нитках торчали.
Возле же ног их лежала, хранясь в плетеных корзинах,
Тонкая, нежная шерсть, руна белоснежного волна.
Шерсть чесали они и голосом звонко зовущим
В песне божественной так приоткрыли грядущие судьбы,
В песне, которой во лжи обличить не сможет потомство:
"Ты, о Эматии столп, о муж. прославленный сыном?
Ты, что великий почет приумножил доблестью вящей,
Слушай, что в радостный день тебе предскажут правдиво
Сестры! А вы между тем, предваряя грядущие судьбы,
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Скоро придет для тебя несущий желанное мужу
Веспер, а с ним, со счастливой звездой, придет и супруга,
Та, что наполнит тебе любовью ласковой сердце,
Вместе свой нежащий сон съединить готова с тобою,
Нежно руками обвив твою могучую шею.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Дом ни один никогда любви подобной не видел,
Также любовь никогда не скреплялась подобным союзом
Или согласьем таким, что царит у Фетиды с Пелеем.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Сын родится от вас -- Ахилл, не знающий страха.
Враг не спину его, но храбрую грудь лишь увидит.
Будет всегда победителем он на ристаниях конских,
Он быстроногую лань по горячему следу обгонит.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
С ним герой ни один на войне не посмеет сравниться,
Той, где тевкрская кровь окрасит берег фригийский,
И разорит Пелопа коварного третий наследник
Трои высокий оплот, сломив его долгой осадой.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Храбрую доблесть его и светлые мужа деянья
На погребенье сынов вспоминать будут матери часто,
Пряди седых волос распустив над горестным прахом,
Немощно дряхлой рукой в увядшую грудь ударяя.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Ибо как, с желтых полей собирая обильную жатву,
Жнет земледелец свой хлеб под жарко пылающим солнцем
Так он троянских сынов враждебным скосит железом.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Будет Скамандра волна свидетелем подвигов славных,
Где постепенно она в Геллеспонт изливается быстрый:
Грудой порубленных тел теченье ее преградится,
Воды до самых глубин согреются, смешаны с кровью.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Будет свидетелем та обреченная смерти добыча
В час, когда круглый костер, на холме воздвигнутый, будет
Тела прекрасного ждать для жертвы заколотой девы.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Ибо, лишь только судьба позволит усталым ахейцам
Цепи Нептуна порвать, оковавшие дарданян город,
Над погребальным холмом прольется кровь Поликсены.
Как под двуострым мечом бессильная падает жертва,
Так на колени она повергнется телом безглавым.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Будьте же смелы теперь, в желанной любви сочетайтесь!
Пусть счастливый союз супруга свяжет с богиней,
Пусть жена наконец отдастся горящему мужу!
Вечно ведущие нить, бегите, кружась, веретена!
Завтра кормилица, вновь на рассвете ее увидавши,
Шею ее окружить вчерашнею ниткой не сможет.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!
Пусть не волнуется мать, что дочь, в разладе с супругом,
Ей не позволит мечтать о рожденье внучат драгоценных.
Вейте бегущую нить, бегите, кружась, веретена!"
Так, предсказанья свои прорицая когда-то Пелею,
Пели счастливую песнь воодушевленные Парки.
Ибо нередко тогда к целомудренным домам героев
Боги спускались с небес и в смертном являлись собранье, --
Ибо еще никогда не страдало тогда благочестье.
Часто Родитель богов, восседая в сверкающем храме,
В праздник, бывало, когда годовые приносятся жертвы,
Сам на земле созерцал, как сотни быков умерщвлялись.
Часто и Либер хмельной с высокой вершины Парнаса
Вел восклицавших тиад, растрепавших небрежные кудри.
Ревностно Дельфы тогда, из ограды толпой высыпая,
Бога спешили встречать, и дым алтарный курился.
Часто в смертельном бою, бывало, участвовал Маворс,
Или Тритона-ручья богиня, иль дева Рамнунта.
Вооруженных бойцов возбуждали бессмертные боги.
Ныне ж, когда вся земля преступным набухла бесчестьем
И справедливость людьми отвергнута ради корысти,
Братья руки свои обагряют братскою кровью
И перестал уже сын скорбеть о родительской смерти,
Ныне, когда и отец кончины первенца жаждет,
Чтобы, свободный, он мог овладеть цветущей невесткой,
Иль нечестивая мать, неведеньем пользуясь сына,
Уж не боится святых опозорить бесстыдно Пенатов,
Все, что преступно и нет, в злосчастном спутав безумье, --
Мы отвратили от нас помышленья богов справедливых;
Боги оказывать честь не хотят уже сборищам нашим
И не являются нам в сиянии света дневного.


LXV
Правда, что горе мое и тоска постоянная, Ортал,
Мой отвлекает досуг от многомудрых сестер
И что не может душа разрешиться благими плодами
Доброжелательных Муз, бурей носима сама, --
Срок столь малый прошел с тех пор, как в пучине забвенья
Бледную брата стопу Леты омыла волна.
В дальней троянской земле на плоском прибрежье Ретея
Брат мой лежит недвижим, отнят у взоров моих.
Если к тебе обращусь, твоих не услышу рассказов,
Брат мой, кого я сильней собственной жизни любил,
Видеть не буду тебя, но любить по-прежнему буду,
Песни печальные петь стану о смерти твоей,
Как их в тенистой листве горевавшая Давлия пела,
О беспощадной судьбе Итиса громко стеня.
Все же и в горе тебе я, Ортал, стихи посылаю, --
Их перевел для тебя, а сочинил Баттиад, --
Так не подумай, чтоб мог я доверить гульливому ветру
Просьбы твои, чтобы мог выронить их из души,
Как выпадает порой из пазухи девушки скромной
Яблоко, дар потайной милого сердцу дружка,
Спрятанный скорой рукою в волнистые складки одежды
И позабытый. -- меж тем к ней уже мать подошла,
Катится яблоко вниз. а девушка молча поникла,
И на смущенном лице медлит румянец стыда.


LXVI
Тот, кто все рассмотрел огни необъятного мира,
Кто восхождение звезд и нисхожденье постиг,
Понял, как пламенный блеск затмевается быстрого солнца,
Как в им назначенный срок звезды уходят с небес,
Как с небесных путей к высоким скалам Латмийским
Нежным призывом любовь Тривию сводит тайком, --
Тот же Конон и меня увидал, косу Береники,
Между небесных огней яркий пролившую свет,
Ту, которую всем посвящала бессмертным царица,
Стройные руки свои к небу с молитвой воздев,
Тою порою, как царь, осчастливленный браком недавним,
В край ассирийский пошел, опустошеньем грозя,
Сладостный след сохраняя еще состязанья ночного,
Битвы, добывшей ему девственных прелестей дань.
Разве любовь не мила жене новобрачной? И разве,
В брачный вступая чертог, плача у ложа утех,
Дева не лживой слезой омрачает родителей радость?
Нет, я богами клянусь, -- стоны неискренни дев.
В том убедили меня стенанья и пени царицы
В час, как на гибельный бой шел ее муж молодой.
Разве ты слезы лила не о том, что покинуто ложе,
Но лишь о том, что с тобой милый твой брат разлучен?
О, как до мозга костей тебя пронзила тревога,
Бурным волненьем своим всю твою душу объяв!
Чувства утратив, ума ты едва не лишилась, а прежде,
Знаю, с детства еще духом была ты тверда.
Подвиг забыла ли ты, который смутит и храбрейших,
Коим и мужа и трон завоевала себе?
Сколько печальных речей при проводах ты говорила!
Боги! Печальной рукой сколько ты вытерла слез!
Кто из бессмертных тебя изменил? иль с телом желанным
В долгой разлуке бывать любящим так тяжело?
Кровь проливая быков, чтобы муж твой любимый вернулся,
Ты в этот час и меня всем посвящала богам, --
Лишь бы вернуться ему! А он в то время с Египтом
В непродолжительный срок Азию пленную слил.
Сбылись желанья твои -- и вот, в исполненье обетов,
Приобщена я как дар к сонму небесных светил.
Я против воли -- клянусь тобой и твоей головою! --
О, против воли твое я покидала чело.
Ждет того должная мзда, кто подобную клятву нарушит!
Правда, -- но кто ж устоит против железа, увы?
Сломлен был силой его из холмов высочайший, какие
Видит в полете своем Фии блистающий сын,
В те времена, как, открыв себе новое море, мидяне
Через прорытый Афон двинули варварский флот.
Как устоять волосам, когда все сокрушает железо?
Боги! Пусть пропадет племя халибов навек,
С ним же и тот, кто начал искать рудоносные жилы
В недрах земли и огнем твердость железа смягчать!
Отделены от меня, о судьбе моей плакали сестры, --
Но в этот миг, бороздя воздух шумящим крылом,
Единородец слетел эфиопа Мемнова -- локридской
Конь Арсинои, меня в небо неся на себе.
Там он меня поместил на невинное лоно Венеры,
Через эфирную тьму вместе со мной пролетев.
Так Зефирита сама -- гречанка, чей дом на прибрежье
Знойном Канопа, -- туда древле послала слугу,
Чтобы сиял не один средь небесных огней многоцветных
У Ариадны с чела снятый венец золотой,
Но чтобы также и мы, божеству посвященные пряди
С русой твоей головы, в небе горели меж звезд.
Влажной была я от слез, в обитель бессмертных вселяясь,
В час, как богиня меня новой явила звездой.
Ныне свирепого Льва я сияньем касаюсь и Девы;
И -- Ликаонова дочь -- рядом Каллисто со мной.
К западу я устремлюсь, к волнам Океана, и следом,
Долгий в закате своем, сходит за мною Боот.
И хоть меня по ночам стопы попирают бессмертных,
Вновь я Тефии седой возвращена поутру.
То, что скажу, ты без гнева прими, о Рамнунтская Дева,
Истину скрыть никакой страх не заставит меня, --
Пусть на меня, возмутясь, обрушат проклятия звезды, --
Что затаила в душе, все я открою сейчас:
Здесь я не так веселюсь, как скорблю, что пришлось разлучиться,
Да, разлучиться навек мне с головой госпожи.
Где я была лишена умащений в девичестве скромном,
После же свадьбы впила тысячу сразу мастей.
Вы, кого сочетать долженствует свадебный факел!
Прежде чем скинуть покров, нежную грудь обнажить,
Юное тело отдать супруга любовным объятьям,
Мне из ониксовых чаш праздничный лейте елей,
Радостно лейте, блюдя целомудренно брачное ложе.
Но если будет жена любодеянья творить,
Пусть бесплодная пыль вопьет ее дар злополучный, --
От недостойной жены жертвы принять не хочу.
Так, новобрачные, -- пусть и под вашей кровлей всечасно
Вместе с согласьем любовь долгие годы живет.
Ты же, царица, когда, на небесные глядя созвездья,
Будешь, Венера, дары в праздничный день приносить,
Также и мне удели сирийских часть благовоний,
Не откажи и меня жертвой богатой почтить.
Если бы звездам упасть! Вновь быть бы мне царской косою --
Хоть бы горел Водолей там, где горит Орион!


LXVII

(ПОЭТ)
Нежному мужу мила, мила и родителю тоже
(Пусть Юпитер тебе много добра ниспошлет!),
Здравствуй, дверь! Говорят, усердно служила ты Бальбу
В годы, когда еще дом принадлежал старику,
Но, уверяют, потом, когда уж хозяин загнулся,
Не без проклятия ты стала служить молодым.
Не обессудь, расскажи, почему же ты столь изменилась,
Что перестала блюсти верность былую свою!

(ДВЕРЬ)
Нет (уж пусть извинит Цецилий, мой новый хозяин).
Это вина не моя, как ни судили б о том.
Нет, не скажет никто, что в чем-либо я погрешила.
Видно, такой уж народ: все нападают на дверь!
Если кто-либо где неладное что-то приметит,
Сразу набросится: "Дверь, в этом виновница -- ты!"

(ПОЭТ)
В двух словах обо всем не расскажешь, чтоб было понятно;
Ты постарайся, чтоб нам слушать и видеть зараз!

(ДВЕРЬ)
Что ж я могу? Ведь никто ни спросить, ни узнать не желает.

(ПОЭТ)
Я вот желаю. Мне все, не усумнясь, расскажи.

(ДВЕРЬ)
Прежде всего: что хозяйку в наш дом ввели непорочной --
Ложь. Не беда, что ее щупал былой ее муж --
Тот, у которого кляп свисал, как увядшая свекла,
<.......................>
Но говорят, что сыну отец осквернял его ложе,
Тем опозорив совсем их незадачливый дом:
То ли слепая любовь пылала в душе нечестивой,
Или же был его сын сроду бесплоден и хил, --
И приходилось искать человека с упругою жилой,
Кто бы сумел у нее пояс девичества снять.

(ПОЭТ)
Вот настоящим отец, который возвышенно любит
И не смутился отлить в лоно сыновней любви!

(ДВЕРЬ)
Есть и другие дела, притязает на знанье которых
Бриксия, что у пяты Кикновой башни лежит.
Там, где спокойно струит свои воды желтая Мелла,
Бриксия, добрая мать милой Вероны моей.
Может она рассказать, как Постумий, а также Корнелий
Оба блудили не раз с новой хозяйкой моей.
Кто-нибудь может спросить: "Но как ты об этом узнала,
Дверь? Ведь хозяйский порог ты покидать не вольна,
К людям не можешь сойти, к столбу ты привинчена крепко,--
Дело одно у тебя: дом запирать -- отпирать!"
Слышала я, и не раз, как хозяйка, бывало, служанкам
Много болтала сама о похожденьях своих,
Упоминала о тех, кого я сейчас называла
(Будто бы нет у дверей ни языка, ни ушей!),
Упоминала еще одного, чье имя, однако,
Не назову, чтобы он рыжих не вскинул бровей.
Ростом он очень высок; в делах о брюхатости ложной
И подставных животах был он замешан не раз.


LXVIII
Ради того удручен судьбы жестоким ударом,
Ты мне послание шлешь с явными знаками слез,
Чтобы тебя подхватил я у пенной пучины крушенья,
К жизни тебя возвратил, вырвал у смерти самой, --
Ибо тебе не дает святая Венера на ложе,
Прежнем приюте любви, нежиться в сладостном сне,
Не услаждают тебя песнопеньями древних поэтов
Музы, и бодр по ночам твой растревоженный ум.
Радостно мне, что своим меня называешь ты другом,
Просишь вновь у меня Муз и Венеры даров.
Но чтоб о бедах моих ты не был в неведенье, Аллий,
И не подумал, что я гостеприимство забыл,
Знай, как ныне я сам судьбы затопляем волнами,
И у несчастного впредь счастья даров не проси!
В годы, когда получил я белую тогу впервые,
Был я в расцвете своем предан весельям весны.
Вдоволь знавал я забав, была не чужда мне богиня,
Та, что умеет беде сладости горькой придать.
Но отвратила меня от привычных занятий кончина
Брата. О, горе! Навек отнят ты, брат, у меня.
Брат мой, смертью своей ты все мое счастье разрушил,
Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен.
Вместе с тобой заодно погибли все радости наши,
Все, что, живя среди нас, нежным ты чувством питал.
После кончины его изгнал я из мыслей всецело
Эти усердья свои, прежнюю радость души.
Если ж коришь ты меня, что якобы стыдно Катуллу
Медлить в Вороне, пока здесь из столичных любой
Греет свои телеса в его опустелой постели, --
Это уж, Аллий, не стыд, это скорее беда.
Значит, меня ты простишь; дары, о которых ты просишь,
Скорбь у меня отняла: не подарить, чего нет.
Кроме того, у меня и книг здесь мало с собою --
Я ведь в Риме живу, там настоящий мой дом,
Там постоянный очаг, там вся моя жизнь протекает;
Из упаковок своих взял я с собой лишь одну;
Ежели все это так, не хочу, чтобы ты заподозрил
Умысел некий во мне или души кривизну.
Не по небрежности я не ответил на две твои просьбы:
Все я послал бы и сам, если 6 имел, что послать.
Я умолчать не могу, богини, в чем именно Аллий
Мне помогал и притом в скольких делах помогал.
Пусть же времени бег и недолгая память столетий
Дел дружелюбных его ночью слепой не затмят.
Вам я скажу, а от вас пусть тысячи узнают,
Пусть и мой ветхий листок впредь говорит за меня;
Пусть и посмертно о нем слава растет и растет;
Пусть рукодельник паук, расстилающий поверху ткани,
Аллия имя своим не заплетет ремеслом.
Как я измучен бывал Аматусии двойственной счастьем,
Знаете вы, и какой был я бедой сокрушен.
Был я тогда распален, подобно скале тринакрийской
Иль как Малийский поток с Эты в краю Фермопил.
Полные грусти глаза помрачились от вечного плача,
По исхудалым щекам ливень печали струя,
Словно прозрачный ручей, который на горной вершине
Где-то начало берет между замшелых камней
И устремляется вниз, по крутому откосу долины,
Через дорогу, где люд движется взад и вперед.
И утомленных, в поту, прохладой бодрит пешеходов
В час, когда тягостный зной трещины множит в полях;
Тут-то, как для пловцов, кружащихся в черной пучине,
Благоприятный встает ветер, дыша в паруса,
Слезной молитве в ответ, Поллуксу и Кастору спетой, --
Аллий бывал для меня верный помощник в беде.
Поприще он широко мне открыл, недоступное прежде,
Он предоставил мне дом и даровал госпожу,
Чтобы мы вольно могли там общей любви предаваться,
Здесь богиня моя в светлой своей красоте
Нежной ногою, блестя сандалией с гладкой подошвой,
Через лощеный порог преступила, входя.
Лаодамия вошла не так же ли в Протесилаю,
Пламенно мужа любя, в им недостроенный дом
В час, как священная кровь по уставу заколотой жертвы
Не призвала еще в дом благоволенья богов?
О. пускай никогда не даст Рамнусийская дева
Мне домогаться того, что неугодно богам!
Как голодавший алтарь томился о жертвенной крови,
Лаодамии пришлось, мужа утратив, узнать:
Оторвалась поневоле она от шеи супруга
Раньше, чем зиму зима в ходе обычном сменив,
Так утолила любовь несытую страстной подруги,
Чтобы сумела она в прерванном браке прожить.
Парки знали о том, что муж ее вскоре погибнет,
Если как воин пойдет вражеский брать Илион
В оное время, когда совершилось хищенье Елены
И призывала к себе Троя аргивских мужей --
Троя, общий погост и Азии всей и Европы,
Троя, горестный прах стольких отважных бойцов,
Ныне не ты ль моему уготовила брату погибель
Жалкую? Горе же мне: отнят мой брат у меня!
Брат мой несчастный, увы, отрадного света лишенный,
Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен,
Вместе с тобою, увы, мои все отрады погибли,
Все, что питал ты, живя, нежной любовью своей.
Ныне лежишь далеко, и рядом чужие могилы,
Где ни один близ тебя сродника прах не зарыт.
Троя зловещая там, проклятая Троя постыдно
Держит останки твои где-то у края земли --
Там, куда, говорят, поспешала всей Греции младость
И покидала свои в отчих домах очаги,
Чтобы Парису не дать с похищенной им любодейкой
Мирное счастье вкушать в брачном покое своем!
Вот злополучьем каким, прекрасная Лаодамия,
Отнят был муж у тебя, жизни милей и души,
Вот с какой высоты кипение страсти любовной
В бездну низвергло тебя: так, по преданью отцов,
Там, где Килленский Феней, зияют расселиной недра
И осушают, осев, жирную почву болот,
Пропасть же ту, говорят, неподлинный амфитрионов
Выкопал сын, перерыв тайные глуби горы
Древле, когда по веленью того, кто много был хуже,
Меткими стрелами он чудищ стимфальских разил,
Чтобы в ворота небес и новые боги вступили
И чтоб недолго уже девою Геба была.
Все же любви твоей глубь была этой пропасти глубже
И научила тебя иго носить, покорясь.
Даже единая дочь у согбенного годами старца
Так не лелеет сынка, поздно узревшего свет,
Что наконец-то предстал, родового богатства наследник,
И в завещание был дедом своим занесен.
И уповавшей родни нечестивую радость рассеял,
От благородных седин коршуна прочь отогнав.
С белым своим голубком никогда никакая голубка
Так не любилась, его клювиком острым своим
Не уставая щипать и его поцелуи срывая
Алчные, только одним женщинам вольным под стать.
Ты же из женщин одна победила неистовство страсти,
Лишь с белокурым своим мужем сойдясь навсегда.
Не уступала ты ей ни в чем, иль разве в немногом, --
Свет мой! -- когда, приспешив, пала в объятья мои.
А между тем Купидон, вокруг виясь и порхая,
Реял и ярко сиял в тунике желтой своей.
Если ж подруге моей одного не хватало Катулла, --
Скромной прощу госпоже ряд ее редких измен,
Чтоб по примеру глупцов не стать уже слишком несносным
Часто Юнона сама, первая между богов,
Свой полыхающий гнев на провинность мужа смиряла,
Новую весть услыхав о Сластолюбце своем.
Впрочем, людям ни в чем с богами равняться не должно:
Брось отца-старика неблагодарную роль!
Ведь не отцовской рукой была введена она в дом мой,
Где ассирийских духов брачный стоял аромат.
Маленький дар принесла она дивною ночью, украдкой
С лона супруга решась тайно похитить его.
Я же доволен и тем, что мне одному даровала
День обозначить она камнем белее других.
Вот я подарок в стихах, как мог, сочинил тебе, Аллий.
Это ответ мой на все, чем ты способствовал мне
С тем, чтобы имя твое не знало ржавчины едкой
Нынче, и завтра, и впредь, долго и долго еще,
Боги, прибавьте даров в изобилье, какими Фемида
Вознаграждала в былом благочестивых мужей!
Счастья же вам -- и тебе, и той, кем жив ты. и дому,
Где мы тогда с госпожой знали утехи любви.
Будь же счастлив и тот. мне давший пристанище первым,
Тот, которому всем был я обязан добром.
Прежде же прочего ты. что меня самого мне дороже,
Свет мой, чья сладкая жизнь -- сладость и жизни моей!


LXIX
He удивляйся, о Руф, что еще ни одна не решилась
Женщина нежным бедром соприкоснуться с тобой:
Даже коль станешь сулить ты ей необычные ткани
Или жемчугами ее яркими будешь прельщать,
Все ни к чему, ибо слух ползет нехороший повсюду,
Будто под мышками ты страшного держишь козла.
Ужас внушает он всем. И правда, он -- злая скотина,
Этот козел, ни одна лечь не отважится с ним.
Иль устрани эту вонь, несносную для обонянья,
Или не спрашивай нас, что от тебя все бегут.


LXX
Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою,
даже Юпитер делать стал бы напрасно меня.
Так говорит. Но что женщина в страсти любовнику шепчет,
В воздухе и на воде быстротекущей пиши!


LXXI
Если кому-нибудь влез козел под мышки зловонный
(И по заслугам!), кого злая подагра свела, --
Этот соперник, твою от тебя отбивающий девку,
Чудным образом слил две воедино беды.
Только свершат они блуд, жестоко наказаны оба:
Вонью он душит ее, сам -- от подагры чуть жив.


LXXII
Лесбия, ты говорила когда-то, что любишь и хочешь
1олько меня, что тебе даже Юпитер не мил.
Что ж, и тебя я любил, и не так, как подружку желают,
Нет. как добрый отец любит родимых детей.
Знаю тебя я теперь, и, хоть страсть меня мучает жарче,
Много дешевле ты все ж, много пошлей для меня.
Что же случилось? Твое безрассудство виной, чту любовник
Жаждет тебя все сильней, но уж не может любить.


LXXIII
Нет, не надейся приязнь заслужить и признательность друга.
Благочестивой любви лучше в награду не жди!
Неблагодарность царит, и добро не приносит сторицы,
Только докуку оно с горькой обидой родит.
Так и со мною. Врагом моим злейшим и самым жестоким
Сделался тот, кто родным, близким и другом мне был.


LXXIV
Геллий слушал не раз, как дядя бранил постоянно
Тех, кто играет в любовь или болтает о ней,
Чтобы того ж избежать, он смело супружницу дяди
Взял в обработку, и тот стал Гарпократом самим.
Малый достиг своего: теперь он может и дядю
В дело пустить самого -- тот и на это смолчит.


LXXV
Вот до чего довела ты, Лесбия, душу Катулла,
Как я себя погубил преданной службой своей!
Впредь не смогу я тебя уважать, будь ты безупречна,
И не могу разлюбить, что бы ни делала ты.


LXXVI
Если о добрых делах вспоминать человеку отрадно
В том убежденье, что жизнь он благочестно провел,
Верности не нарушал священной, в любом договоре
Всуе к богам не взывал ради обмана людей, --
То ожидают тебя на долгие годы от этой
Неблагодарной любви много веселий, Катулл.
Все, что сказать человек хорошего может другому
Или же сделать ему, сделал и высказал я.
Сгинуло все, что душе недостойной доверено было, --
Так для чего же еще крестные муки терпеть?
Что не окрепнешь душой, себе не найдешь ты исхода,
Гневом гонимый богов не перестанешь страдать?
Долгую трудно любовь покончить внезапным разрывом,
Трудно, поистине, -- все ж превозмоги и решись.
В этом спасенье твое, лишь в этом добейся победы,
Все соверши до конца, станет, не станет ли сил.
Боги! О, если в вас есть состраданье и вы подавали
Помощь последнюю нам даже и в смерти самой, --
Киньте взор на меня, несчастливца! и ежели чисто
Прожил я жизнь, из меня вырвите злую чуму!
Оцепененьем она проникает мне в жилы глубоко,
Лучшие радости прочь гонит из груди моей, --
Я уж о том не молю, чтоб меня она вновь полюбила
Иль чтоб скромной была, что уж немыслимо ей,
Лишь исцелиться бы мне, лишь бы черную хворь мою сбросить,
Боги. о том лишь молю -- за благочестье мое.


LXXVII
Руф! Я когда-то напрасно считал тебя братом и другом!
Нет, не напрасно, увы! Дорого я заплатил.
Словно грабитель, подполз ты и сердце безжалостно выжег,
Отнял подругу мою, все, что я в жизни имел.
Отнял! О, горькое горе! Проклятая, подлая язва!
Подлый предатель и вор! Дружбы убийца и бич!


LXXVIII
С Галлом два брата живут. Один женат на красотке,
А у другого подрос премиловидный сынок.
Галл со всеми хорош, -- он и этих двоих поощряет --
Пусть, мол, с красавцем юнцом тетка-красотка поспит.
Галл, однако же, глуп: давно и женатый, и дядя
Учит племянника сам дяде рога наставлять.


LXXVIIIA

Да, я готов зарыдать. Эти чистые девичьи губы
Грязью нечистой слюны губы сквернили твои.
Даром тебе не пройдет. Берегись, навеки ославлю.
Звонко старуха молва, кто ты таков, разгласит.


LXXIX
Лесбий красив? Ну еще бы! Он Лесбии нравится больше,
Горький Катулл мой, чем ты с домом и родом твоим.
Пусть он красив! Но пускай пропаду со всем домом и родом,
Если хоть трое друзей в рот поцелуют его.


LXXX
Геллий, скажи, почему твои губы, подобные розам,
Кажутся нынче белей зимних чистейших снегов,
Если взглянуть на тебя, когда утром ты из дому выйдешь
Или в восьмом часу после полдневного сна?
Не приложу и ума, что сказать, но, может быть, правду
Шепчет молва, что <............>
Да, конечно! О том вопиют изнуренные чресла
Виктора, и оттого след у тебя на губах.


LXXXI
Как же ты мог не найти, Ювенций, в целом народе
Мужа достойной красы, с кем бы ты сблизиться мог?
А полюбился тебе приезжий из сонной Пизавры,
Мраморных статуй бледней, с раззолоченной главой!
Сердце ты отдал ему, его предпочесть ты дерзаешь.
Мне? Берегись же, пойми, что преступленье творишь!


LXXXII
Вши желаешь ты быть драгоценнее глаз дам Катулла,
Квинтий, или того. что драгоценней и глаз,
Не отнимай у него. что глаз ему драгоценней,
Ежели есть что-нибудь, что драгоценнее глаз.


LXXXIII
Много обидного мне говорит в присутствии мужа
Лесбия, он же, глупец, рад неизвестно чему.
Ах ты безмозглый осел! Когда б обо мне позабыла,
То замолчала б она. Если ж бранит и хулит, --
Значит, не только забыть, но -- что гораздо важнее --
Гнева не может сдержать: так в ней пылает любовь.


LXXXIV
"Хоммода" говорил, где "коммода" вымолвить нужно,
Аррий и "хинсидиас" вместо "инсидиас".
Мнил он, что -- изыск, и старался, когда было можно,
Вставить в беседу слова "хоммода", "хинсидиас".
Видимо, мать у него говорила так, или дядя,
Или, может быть, дед, бабка, возможно, еще.
В Сирию послан он был, и уши у нас отдохнули,
Более гладкую речь слушать привыкли они опять,
Не опасались уже они непривычных созвучий --
Вдруг поразила нас всех новая страшная весть:
Край Ионийский с тех пор, как там появился наш Аррий,
Не Ионийским уже, а Хионийским слывет.


LXXXV
Ненависть -- и любовь. Как можно их чувствовать вместе?
Как -- не знаю, а сам крестную муку терплю.


LXXXVI
Квинтии славят красу. По мне же, она белоснежна,
И высока, и пряма -- всем хороша по частом,
Только не в целом. Она не пленит обаяньем Венеры,
В пышных ее телесах соли ни малости нет.
Лесбия -- вот красота: она вся в целом прекрасна,
Лесбия всю и у всех переняла красоту.


LXXXVII
Женщина так ни одна не может назваться любимой,
Как ты любима была искренно, Лесбия, мной.
Верности столько досель ни в одном не бывало союзе,
Сколько в нашей любви было с моей стороны.


LXXXVIII
Что же он. Геплий, творит? -- Известно, что мать и сестрица
Зуд облегчают ему ночью, рубахи спустив.
разве же ты не слыхал, что тот, кто препятствует дяде
Мужем доподлинно быть. занят преступной игрой?
И преступленья не смыть, о Геллий, ни крайней Тефии,
Ни океану не смыть, легких родителю нимф?
few бы даже. свершить не успев преступлений тягчайших,
Голову низко нагнув, стал он казнить сам себя.


LXXXIX
Худ стал Геллий. А что? Живет при матери доброй,
Да и здоровой вполне, и с миловидной сестрой,
Сколько в родне у него прелестных девушек разных,
Кстати, и дядя добряк -- как же ему не худеть?
Пусть он не трогал того, что ему не положено трогать,
Ясно и так, что ему не исхудать мудрено.


XC
Да народится же маг от неслыханной связи любовной
Геллия с матерью; пусть персов изучит волшбу!
Матери с сыном родным породить полагается мага,
Ежели только не лжет их нечестивый закон.
Пусть же будут богам его заклинанья угодны
В час, когда жертвенный тук в пламени таять начнет.


XCI
Геллий, не потому тебе доверял я всецело
В этой несчастной моей и безнадежной любви,
Не потому, что тебя я считал человеком надежным -
И неспособным ко мне гнусные чувства питать, --
Her потому, что тебе не матушка и не сестрица
Та, к которой меня злая снедала любовь.
И не настолько с тобой, я думал, мы были друзьями,
Чтобы за это одно мог ты мне яму копать.
Ты по-иному судил. Тебя привлекает любое
Дело, если ты в нем чуешь преступный душок.


XCII
Лесбия дурно всегда, но твердит обо мне постоя"
Нет. пропади я совсем, если не любит меня.
Признаки те же у нас: постоянно ее проклинаю
Но пропади я совсем, если ее не люблю.


XCIII
Меньше всего я стремлюсь тебе быть по сердцу, Цезарь:
Что мне, белый ли ты, черный ли ты человек?


XCIV
Хрен пустился блудить. Пустился блудить? что ж такого?
Как говорят у людей: овощу нужен горшок.


XCV
"Смирну" Цинна издал. С тех пор как он ее начал,
Девять зим пронеслось, девять собрали мы жатв.
Тысячи тысяч стихов меж тем Гортензий напишет.
...............................................
"Смирны" слава дойдет до глубоких потоков Сатраха,
"Смирну" седые века будут читать и читать, --
В Падуе, где родились, "Анналы" Волюзия сгинут.
Часто скумбрию в них будет купец одевать.
Друга маленький труд пусть мне лишь по сердцу будет-
Пусть надутым стихом радует чернь Антимах.


XCVI
Если, к могилам немым долетев, от нашего горя
Может повеять на них миром и радостью, Кальв,
Страстно желаем ли мы возврата любви незабытой
Или же плачем о днях дружбы, когда-то живой --
Верно, Квинтиллия так не горюет о ранней кончине,
Сколь веселится, твою верную видя любом!


XCVII
Нет. я сказать не смогу, что хуже (простите меня, боги!)
Пахнет -- Эмилиев рот или Эмилиев зад.
рот ли грязней у него. или зад у него неопрятней,
Чище все-таки рта и приспособленной зад.
Главное: он без зубов. А зубы Эмилия -- с локоть,
Кажет он десны -- точь-в-точь старый дорожный сундук,
А между ними провал -- как отверстие потной мулицы,
Ставшей пузырь облегчить в жаркий полуденный час.
Многих он женщин имел, из себя он корчит красавца, --
А не послать ли осла в мельне вертеть жернова?
Что же о тех я скажу, кто его обнимать не стыдится?
Больше им было 6 к лицу гузно лизать палача!


XCVIII
Вектий-подлец, о тебе скажу я по полному праву
То, что о льстивых глупцах люди всегда говорят
Выгоду чуя свою, любому не только что пятки --
Задницу ты облизать грязным готов языком.
Если нас всех погубить ты когда-нибудь вздумаешь, Вектий,
Чуточку рот приоткрой -- сразу и делу конец.


XCIX
Я у тебя за игрой похитил, мой нежный Ювенций,
Сладостный с губ поцелуй -- сладостней пищи богов,
Не безнаказан был вор. О, помню, более часа
Думалось мне, что повис я в высоте на кресте.
Стал я прощенья просить, но не мог никакими мольбами
Хоть бы на йоту смягчить твой расходившийся гнев.
Лишь сотворил я беду, ты тотчас следы поцелуя
Истово начал с лица всей пятерней обтирать.
Словно затем, чтоб моей на лице не осталось заразы,
Будто пристала к нему уличной суки слюна!
Кроме того, не скупясь, предавал ты меня, несчастливца,
Гневу Амура, меня всячески ты распинал.
Так что тот поцелуй мимолетный, амбросии слаще,
Стал мне казаться теперь горше полыни самой.
Если проступок любви караешь ты столь беспощадно,
То я могу обойтись без поцелуев твоих.


C
Целию мил Авфилен, а Квинтий пленен Авфиленой, --
Сходят с ума от любви, юных веронцев краса,
Этот сестру полюбил, тот брата, -- как говорится:
Вот он, сладостный всем, истинно братский союз.
Счастья кому ж пожелать? Мой Целий, тебе, несомненно,
Редкую дружбу свою ты доказал мне, когда
Неудержимая страсть у меня все нутро прожигала,
Будь же, мой Целий, счастлив, знай лишь победы в любви


CI
Брат, через много племен, через много морей переехав,
Прибыл я скорбный свершить поминовенья обряд,
Этим последним тебя одарить приношением смерти
И безответно, увы, к праху немому воззвать,
Раз уж тебя самого судьба похитила злая --
Бедный, коль на беду отнят ты был у меня!
Ныне же, как нам отцов завещан древний обычай,
Скорбный обряд совершу, -- вот на могилу дары;
Пали росою на них изобильные братнины слезы.
Их ты прими -- и навек, брат мой, привет и прости!


CII
Если когда-либо другу, надежному, верному другу,
Истинный, преданный друг тайны свои доверял,
Значит, вполне на меня положиться ты можешь, Корнелий:
Я ведь второй Гарпократ, так я умею молчать.


CIII
Лучше отдай мне. Силон, мои десять тысяч сестерций
И сколько хочешь потом будь и заносчив и груб,
Если же любишь деньгу, тогда перестань, умоляю,
Сводником быть и притом груб и заносчив не будь.


CIV
Значит, веришь и ты, что я мог оскорбленьем унизить
Ту, что мне жизни милей и драгоценнее глаз?
Нет, -- а если бы мог, не пылал бы столь гибельной страстью.
Ты же, совсем как Таппон, призракам верить готов.


CV
Тщетно пытается Хрен на Пимплейскую гору взобраться;
Вилами тотчас его музы оттуда спихнут.


CVI
Каждый, кто с крикуном красивого мальчика видит,
Скажет: как жаждет юнец, чтобы купили его!


CVII
Если что-либо иметь мы жаждем и вдруг обретаем
Сверх ожиданья, стократ это отрадней душе.
Также отрадно и мне, поистине злата дороже,
Что возвращаешься ты, Лесбия, к жадному пне.
К жадному ты возвращаешься вновь, и сверх ожиданья;
Ты ли приходишь, сама! Ярко отмеченный день!
Кто же сейчас счастливей меня из живущих на свете?
Что-либо можно ль назвать жизни желанней моей?


CVIII
В час, когда воля народа свершится и дряхлый Комимий
Подлую кончит свою, мерзостей полную жизнь,
Вырвут язык его гнусный, враждебный свободе и правде.
Жадному коршуну в корм кинут презренный язык.
Клювом прожорливым ворон в глаза ненасытные клюнет,
Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро.


CIX
Радость моя, ты любовь счастливую мне обещаешь-
Будет, мол, длиться она вечно меж наших сердец.
Боги великие, пусть обещание сбудется въяве,
Пусть бы от сердца шли, искренни были слова,
Пусть бы дозвонилось нам, как долго ни длились бы жизни
Вечно меж нами длить дружбы священный союз.


CX
Мы, Авфилена, всегда хороших подруг восхваляем, --
Уговорившись, они плату законно берут.
Ты же, сперва обещав, ничего не дала мне, ты -- недруг!
Взять и оставить ни с чем -- это уж злостный обман.
Честная выполнит долг, стыдливая не обещает,
Но, Авфилена, вперед деньги у всех забирать
И оставлять ни при чем подобает развратнице жадной,
Что беззастенчиво всем тело свое продает.


CXI
Да, Авфилена, всю жизнь одним быть мужем довольной -
Это похвально для жен, даже похвальней всего.
Но отдаваться подряд кому-либо все-таки лучше,
Чем потихоньку себе братьев от дяди рожать.


CXII
Hoc, ты очень велик. Однако спускаться на площадь
Не с кем тебе. Почему? Всем подставляешь ты зад.


CXIII
В пору, мой Цинна, когда Помпеи стал консулом, двое
Слали с Мециллой. Теперь консулом стал он опять.
Двое остались при ней, но выросла тысяча рядом
С каждым из них. Семена мечет обильно разврат.


CXIV
Хрен богатеем слывет: у него близ Фирма именье.
Как не прослыть, коли в нем всякого столько добра.
Пашни, луга, и поля, и птицы, и рыбы, и звери,
Только все не впрок: выше дохода расход.
Пусть же слывет богачом, но лишь бы всего не хватало;
Будем именье хвалить, лишь бы он сам захирел.


CXV
Много у Хрена земель: под покосами югеров тридцать,
Сорок под пашню полей; прочее -- море воды.
Как же ему не вступить в состязанье с богатствами Креза,
Если в именье одном столько добра у него?
Нивы, луга, леса преогромные, пади, болота,
К гиперборейцам самим, до Океана дошли!
Да, это все велико, но сам он и этого больше --
Не человек, а большой, всем угрожающий Хрен.


CXVI
Долго я формы искал, как ищет охотник, прилежно,
Чтоб Баттиада стихи мог я тебе поднести,
С тем, чтобы мягче ты стал и свои ядовитые стрелы
Впредь перестаю бы метать, в голову целясь мою.
Вижу теперь, что мои пропадают напрасно усилья,
Геллий, и ты ни во что просьбы не ставишь мои.
Знай, от любых твоих стрел я укроюсь полою накидки,
Ты же от каждой моей будешь мученье терпеть.